Тогда не принято было устраивать психологические беседы, и невозможно было как-то выговориться или выплакать свое горе. Ты должен был просто зажать свои чувства в себе, закрыть от всех, понадежнее упрятать. С Эваном никто не заговаривал на улице. Никто не встречал его радостными приветствиями. От него отворачивались, как будто он был слишком отвратителен, чтобы на него смотреть. С того дня он больше никогда не играл с Диланом Хьюзом. Сталкиваясь в школе, они с неловкостью глядели друг на друга, и Эван всякий раз гадал, испытывает ли его бывший приятель то же чувство вины, что и он, сумев выжить тогда, когда столько людей погибло. Он ходил с матерью в часовню, они вместе читали молитвы и слушали псалмы. И хотя никто об этом не заикался, но каждый в их деревне сознавал, что община потеряла самые сильные и чистые певческие голоса. Из Лланголетского мужского хора выжили только пятеро, и после случившегося несчастья они никогда уже не пели. Сам Эван тоже не мог петь псалмы и гимны, даже если бы и захотел: от них у него в горле застревал тугой комок, и он не мог выдавить ни слова.
Его мать уже ничто на свете, казалось, не интересовало. Когда его прежде высокие учебные достижения стали потихоньку съезжать, она нисколько его за это не журила, хотя отец бы точно устроил разнос. Невыполнение домашних заданий теперь оставалось безнаказанным. Эван мог неделями ходить с немытой шеей, а его мать этого даже не замечала. Дэй Дженкинз перестал его задирать, хотя рядом уже не было Гленис, чтобы за него вступиться. И больше уже по дороге в школу Эван не распевал битловских песен…
Эван медленно шел вдоль рядов надгробий, читая надписи на могильных камнях. Сколько же до боли знакомых там имен! Вот Рис Уильямс, его лучший друг; вот Идрис Эдвардс. Вот Мерфин Дейвис, исключительный бегун, неизменно получавший медали на всех спортивных состязаниях в школе. Вот Хивел Оуэн, который своими дурацкими остротами и кривлянием умел рассмешить весь класс. Прирожденный артист из него бы вышел. Как же рано погасли их короткие жизни!
За детскими могилами вытянулись длинными шеренгами надгробия шахтеров, погибших под землей. Эван искренне надеялся, что теперь-то они получили в подземных чертогах какое-то успокоение.
Наконец он добрался до могилы своего отца и горячо любимой сестры, положил ладонь на мраморное надгробие. Для него Гленис осталась навсегда такой же юной. Довольно трудно было осознать, что отец был моложе его, Эвана, когда погиб. Спустя какое-то время к ним присоединилась и мать, Меган Дейвид. Похоронив ее рядом с остальными близкими, Эван поставил ей могильный камень, очень надеясь, что сделал все как надо. Тогда, на похороны Меган, он в последний раз приезжал в родную деревню. Потеряв мужа и дочь, его мать больше уже не обрела желания жить и просто отбывала отпущенное ей время, тихо угасая. Да и кто бы мог такое пережить! С того дня, как она похоронила тех, кого так любила, Меган ходила как неживая.
Эван окинул взглядом величественную панораму долины, как и тогда, окутанной туманом, маленькие, горделиво выступающие из дымки дома – и его душу сжало скорбной печалью. В одиннадцать лет, намучившись за три года от того, как еженощно плачет мать, притом что в шкафчике в ванной у нее полным-полно было нераспечатанных антидепрессантов; от того, что, ворочаясь без сна в постели, он больше всего на свете желал лежать в земле вместе с папой и Гленис, – однажды Эван попытался по своему разумению как-то взбодрить маму, когда та слегла с ужасной головной болью. Ему хотелось вернуть в дом хотя бы толику былого счастья. Не в силах больше терпеть давящую тишину, Эван встал в гостиной и запел «О чистая душа!» – любимую песню матери. За долгие месяцы вынужденного молчания что-то произошло с его голосом, и теперь из уст подростка разливался красивый и сочный, совершенно отцовский тембр. Тут же Меган Дейвид слетела к нему по лестнице, в бешенстве схватила и принялась неистово лупить по голове, крича:
– Никогда больше так не делай, Эван! Слышишь, никогда!
А затем, рыдая, повалилась на пол.
Спустя месяц, избегая смотреть ему в глаза, мать, ни с кем не советуясь, отослала Эвана в Оксфорд, в школу, специализирующуюся по музыкальной части. Это оказалось достаточно далеко, чтобы он не мог часто приезжать домой. Притом что ему столько времени вообще не разрешалось дома петь, Эван до сих пор дивился, как ему удалось попасть в одно из самых престижных музыкальных заведений. Наверное, папа и Гленис по-прежнему оберегали его и знали, что его нужно забрать подальше из этого ужасного места. Тогда-то он и осознал, что в случившемся вовсе нет его вины.
Эван мог понять мамины душевные муки, но за всю жизнь ему так и не удалось их вытеснить или сгладить. Почему она не сумела найти утешение в единственном выжившем сыне? Меган никогда не радовалась его успеху, никогда не смотрела его выступления по телевизору, никогда не слушала его в записях. Ее страшно смущала его знаменитость, и Эван перестал ездить домой, чтобы не видеть ее страданий. Он понял, что для матери его голос всегда будет звучать в точности как отцовский, и ничем на свете он не сможет облегчить ей эту боль. Эван так никогда и не смог найти с ней общий язык, и мать умерла, оставив между ними массу недосказанностей и невыясненных вопросов. Много других матерей безвременно сошли в могилу к своим мужьям и детям, и от осознания этого разрывалось сердце. У надгробия семьи Дэйвид всегда лежали свежие цветы: матери Риса Эдвардса регулярно поступали с его счета деньги, чтобы она поддерживала там тот же порядок, что и на могиле своих близких. Это хоть немного да успокаивало его совесть.
В селении не было ни одного человека, кого бы каким-то образом не затронула та трагедия. Многие из его друзей отправились работать на шахту, которая уже успела отравить им жизнь, украв у них отцов, дядьёв и братьев. Каждый день, как бы им ни было не по себе, они спускались во мрак забоя. Они женились на местных девушках и обустраивали свою семейную жизнь, взращивая новое поколение селян-шахтеров. У Эвана же все сложилось иначе. Он был одним из очень немногих мальчишек, которым посчастливилось избежать такой судьбы. И если деньги и слава являются мерилами успеха, то Эван уже почти достиг величия. Из той школы в Оксфорде он впоследствии перешел в музыкальный колледж учиться оперному искусству, а затем поступил в Брайтонскую консерваторию, где весьма преуспел на выбранном поприще, окончив ее лучшим студентом в своем выпуске. В считаные месяцы ему удалось выступить перед большой публикой, совершив поистине сенсационный дебют и выиграв на глазах у миллионов телезрителей международный конкурс «Кардиффские голоса». Тут же с ним подписал контракт один из крупнейших импресарио Руперт Доусон, и певческая карьера Эвана устремилась ввысь, полная выступлений по всему миру. После блистательного дебюта в нью-йоркском Метрополитен-опера ему была обеспечена обширная хвалебная статья на первой полосе The New York Times, что расценивалось как беспрецедентная почесть.
Эван с готовностью упал в объятия небывалого успеха и никогда не вспоминал о своей маленькой шахтерской деревушке, что когда-то едва не поглотила его навсегда. Теперь во всем мире его уважали, перед ним всячески заискивали и исполняли его прихоти. И все же прошлое оставило на нем свою отметину. Эван не хотел жениться на деревенской девушке, как, впрочем, ни на одной из девушек, которыми ему доводилось увлечься за все эти годы – если, конечно, можно так охарактеризовать его довольно редкие и случайные свидания. Эван тщательно избегал, говоря языком психологов, любой эмоциональной включенности, желая оставаться в одиночестве, в стороне от любовных переживаний.
