Бешеным световым вихрем метался впереди все вниз и вниз неугасающий маяк священного «хиранга», в его сполохах попеременно мелькали то огромные копыта, то кудрявая цыганская голова Великого Унгарда с дико вытаращенными блестящими глазами. Я неудержимо кувыркался через голову вслед за Великим Унгардом и вместе со мною кувыркалась под сводами черепа, бесконечно скорбная, в силу своего полного одиночества среди затуманившихся ущелий мозговых извилин, мысль: «Верховный Унгард Анмайгер оказался, на поверку, обыкновенным бестолковым цыганом, и нас сейчас сожрут скорпионы Сучьего Леса!». Однако, несмотря на овладевшее мною глухое отчаяние, я крепко продолжал сжимать лямки баула с канистрами сманьца, в глубине души надеясь на то, что Верховный Анмайгер сохранил содержание своего баула тоже…
Глава 19
Он свободно парил в лучах настоящего холодного, голубого и чистого лунного света высоко над испарениями румплей, укутавших наш город плотной душной пеленой тошнотворного зеленоватого оттенка. Парил и до сих пор не мог поверить в этот свершившийся, но совершенно невероятный факт. Укрощенная капсула легко слушалась теперь каждой мысли Аджаньги, и он переживал ни с чем не сравнимую радость первого в жизни самостоятельного свободного полета. То, что первый полет окажется, одновременно, последним, Аджаньга старался не думать. По большому счету, он старался не думать о будущем, которое должно было для него окончательно оборваться меньше, чем через час…
В наушниках послышался голос того храброго генерала из Параллели Х–40, с которым они познакомились в апарце и чье имя он, как не пытался, так и не мог вспомнить. Русский язык Аджаньга еще пока понимал и поэтому он внимательно выслушал радиосообщение генерала Панцырева:
– Заслуженный унгард Аджаньга! Самое большое скопление румплей, по видимому – основное, наблюдается строго на северо-восток в семи километрах от городской черты на высоте тысячи восьмисот метров! Если вы слышите меня – ответьте!
Аджаньга услышал, понял и поблагодарил, но ответить не успел, так как перо птицы Джаб-Джаб получило долгожданный электромагнитный импульс на молекулярном уровне, и мгновенно началась программа конечной боевой мутации, исключающей возможность лингвистических контактов на любом человеческом языке…
…От нового приступа небесного воя, почти во всех окнах мэрии задрожали стекла. В конференц-зале, набитом генералами и крупными чиновниками, установилась тишина Панцырев в этот момент, как раз вышел оттуда и, найдя тихое укромное местечко в одном из дальних тупиков коридора, по мобильному спецтелефону пытался дозвониться до парившего в поднебесье унгарда Аджаньги и, соответственно, успокоить двумя-тремя умело подобранными фразами собравшихся в конференц-зале оказалось некому.
Живительное действие яростный вой румплей оказал лишь на одного человека – на Антона Савичева. Он бросился со своего, отведенного ему Панцыревым места в восемнадцатом ряду, по центральному проходу прямиком к пустующей трибуне. Краем глаза Антон удовлетворенно отметил, как засуетились фотокорреспонденты «Кулибашевской Правды», нового областного журнала «Женская доля» и оператор из Эй-Би-Си, немедленно начавший наводить объектив своей камеры в его – Антона Савичева, сторону. У Антона сам собой задрался нос, куда-то напрочь улетучились подавленное настроение и болезненная неуверенность в себе.
На трибуну он буквально влетел на крыльях – на крыльях неожиданно вернувшейся надежды:
– Вы слышите?! – крикнул он, указывая пальцем на ближайшее от себя окно. – Кто, по вашему, может так страшно выть над нашим несчастным городом?! Мне кажется, объяснить причину этого воя может только наше Движение! Больше ни у кого в этом зале не возникло желания адекватно ответить на этот вызывающий вой и хотя бы попытаться выяснить его происхождение!
Как бы мне хотелось, чтобы это выла в начинающейся агонии смертельно раненая коррупция – многолетний бич городской экономики, причина преждевременной смерти многих тысяч и без того несчастных старушек! А ей бы подвывали, дико корчась в предсмертных же судорогах, наркомания, проституция и алкоголизм, так же пышным цветом распустившиеся в нашем городе за годы правления последнего мэра!!.. – Антон захлебнулся собственной слюной и в против его воли образовавшейся паузе кто-то недалеко от трибуны громко мучительно застонал. Это стонал, сдавив виски ладонями, и.о. мэра Шлодгауэр.
– Что с вами, Андрей Витальевич?! – испуганно бросилась к Шлодгауэру заведующая отделом культуры Нина Гавриловна Шерстюк, широкоплечая пятидесятилетняя блондинка с большой грудью и по-мужски сильными руками, давно уже испытывавшая к исполняющему обязанности мэра что-то наподобие необоримого и необъяснимого сексуального влечения, чем постоянно сильно раздражала последнего.
– Неужели тебе непонятно, проклятая дура – что со мной?! – неожиданно рявкнул всегда уравновешенный по самой своей природе Шлодгауэр на глуповатую дебелую Шерстюк, выплеснув тем самым на нее весь огромный запас накопившегося за последние два часа раздражения. – Ты что слепая и глухая, и не видишь, и не слышишь за моей трибуной этого фиглярствующего клоуна! Почему его не застрелил этот Панцырев? – последний вопрос Шлодгауэр задал уже почти спокойным тоном и не особенно громко, так, что давившийся слюной ораторского ража Савичев, может быть, и не услышал заключительного предложения яростного словесного взрыва заместителя сумасшедшего Тарасова.
К несчастью для себя, Антон не услышал, как в конференц-зал через запасную дверь, практически незамеченным вошел благополучно отзвонившийся Аджаньге генерал-майор Панцырев. Увидев на трибуне отчаянно кашлявшего, но продолжавшего вызывающе жестикулировать руками Савичева, Панцырев сразу догадался, что здесь произошло в его отсутствие и, неслышно подойдя к подавившемуся собственным красноречием оратору, изо всех своих накопленных в апарце генеральских сил и вкладывая и изливая тем самым, как и минуту назад Шлодгауэр, весь не находивший до сих пор выхода переизбыток раздражения в этот удар, страшно и гулко хлопнул Антона широкой крепкой ладонью между лопаток. Последствия удара превзошли самые смелые ожидания аудитории, внимательно следившей за развитием разыгравшейся на трибуне сцены – экс-депутат Госдумы Савичев врезался правой половиной лица и головы в дубовую поверхность трибунной подставки и прекратил кашлять, мешком грохнувшись на край сцены и затем, слегка поддетый носком десантного ботинка генерала, скатился по ступенькам вниз на пол конференц-зала.
Вся, без исключения, аудитория, насчитывавшая примерно сотню человек, разразилась бурными аплодисментами, «постепенно переходящими в долго не смолкающие овации». Панцырев, занявший освободившееся место на трибуне, едва ли не раскланивался с публикой, словно актер, только что впервые исполнивший номер, обещавший надолго сделаться гвоздем театрального сезона. Антона никому не было жаль, тем более, что он уже очухался и сумел встать на четвереньки – в позу, для любого политика символизирующую полный и окончательный крах его профессиональной карьеры.
Несмотря на незатихающий вой за окнами, настроение в штабе городской самообороны резко улучшилось – людям необходима была хоть какая-нибудь, ни к чему не обязывающая разрядка, желательно – самого неожиданного свойства, и она, будто по заказу, произошла.
