Старалась звонить пореже. Не отвлекать его. Экономила. И чтобы не думали там, что он «в материнской юбке».
Нет, он у нее самостоятельный.
Он у нее хороший.
Сыночек.
Собирала посылки (колбаска, финики, сигареты).
Ходила на почту.
Ждала.
Отмечала дни обкусанным карандашиком.
Гладила кота.
А потом его вернули ей на Ленинградском вокзале грузом 200.
Объяснили: повесился.
Она была верующая. И он у нее крещеный. Носил еще из Суздаля привезённый нательный деревянный крестик. На веревочке.
С этим крестиком она и пошла в Троицкий.
Спросить.
И священник (отец Андрей) сказал ей:
– Несть греха превосходящего милосердие Божие. О таковом сыне не подобает быти приношение.
Да-да, конечно, она это понимала. Она послушно и жалко кивала. Виновато комкала пальцы о пальцы. Заглядывала ему в глаза. Отступала.
Все-таки у нее еще оставалась маленькая надежда.
Последняя.
Что сына убили.
И она стала молиться, чтобы сына убили, а не он сам.
Очень просила.
Но ей сказали: нет, сказали, женщина, успокойтесь! Было проведено по факту необходимое расследование. Вот вам бумага с печатями. И заключение криминалиста. Сын ваш сам наложил на себя руки.
«Можете быть уверены».
«Зачем же он это, глупенький?» – думала она, когда шла из военкомата со справкой. Что сыну не попасть на небо, что он, ее сынок, погубил свою душу, у этой матери была теперь вот эта справка из военкомата с печатями.
И она зашла снова в храм.
Пахло ладаном, камедью.
Таяли желтые свечи.
С сумеречных стен смотрели на мать святые угодники.
Служки выносили дары, позвякивало кадило.
Только что кончилась служба.
Священник спускался с паперти.
Она бросилась к нему. Упала на колени. Целовала подол.
Комкала в пальцах свою справку. Просила простить сыночка. Он дурачок, – говорила и плакала. Мальчик…
Маленький…
– Аще убиет сам себя человек, ни поют над ним, ниже поминают его, – строго сказал батюшка, отбирая у нее подол.
Но она все ползла и ползла за ним по полу, но вдруг под угодниками остановилась. Подняла к ним голову и запела сама тоненьким голосочком…
«…Со духи праведных скончавшихся, душу раба твоего Алеши, Спасе, упокой, сохраняя его во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче…»
И так она пела, пока служки, похожие на ворон в своих черных одеждах, не подхватили ее под руки и не потащили из храма на божий свет…
И все гремел ей голос батюшки в спину и смотрели вслед восковые лица святых. И позвякивало кадило.
«…Ты ли милосерднее Бога? Ложное милосердие! За это Бог попускает диаволу возобладать и душой твоей и телом…»
«…Спасе, упокой, сохраняя его во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче…»
Колокола звонили к вечерней трапезе.
* * *
Один человек больше не мог терпеть. Хотя ему говорили: потерпи. Ты справишься. У тебя все наладится. Время лечит.
Но время оказалось бессильно. Время бессильно, когда знаешь, как насиловали, а потом убивали дочь.
Когда ногами на троллейбусной остановке добивали еще живого сына.
Что может сделать против этого время?
Да ничего.
* * *
Солнце вставало над белым городом.
Всю ночь падал белый и теплый снег. Мягкий, как вата.
Он вернулся.
Сквозь сон мать слышала, как он ставит чайник на кухне. Открывает холодильник.
Уронил ложку.
Неуклюжий…
Потом в ванной полилась вода.
Она прислушивалась. Улыбалась во сне.
Потом он заглянул в комнату. Скрипнула половица.
Он прошел тихонько (на цыпочках) к кровати. Присел на край.
Сказал: «Мама, я на минуточку».
Она сонно улыбнулась. Пробормотала: «Почему? Оставайся, Алеша. Я сейчас встану и тебе постелю».
– Мама, не надо. Ты спи. Мне пора. Я только сказать тебе.
Ты не верь им, мама. Я не сам.
Заорал будильник.
Пошли часы.
В комнате никого не было.
Она вспомнила…
Что он сказал ей.
Коснулась пальцами места, где он сидел. Краюшек был теплым.
И мать уткнулась в него губами.
В комнате пахло его волосами. Его одеждой. В комнате пахло вечностью.
Что может сделать против этого время?
Да ничего.
«…Яже у Тебе, Человеколюбче…»
Надя
По подземному переходу на ту сторону Театральной площади поздним осенним вечером идет девушка Надя.
Стучат каблучки. Эхо будит тишину.
От стены отделяются четыре низкие тени.
Зверь, Шакал, Толян и Саня Дыба.
По ступеням вниз спускается молодой человек в красном пуховом дутике, таком старом, что из него кое-где торчат перья.
Размахивает бумажным пакетом «Макдональдс». Останавливается, увидев этот «зоопарк».
– Эй, ребят… Пустите девушку!
Шакал оглядывается на «Дутика» и шипит.
Зверь ухмыляется, подмигивает желтым глазом Толяну.
(Толян из них самый заботливый.)
– Проводи молодого человека на выход, видишь, ему не терпится…
Щелкает кнопка кастета.
Надя вырывается из лап Дыбы.
Стучат каблучки…
Тени уходят в стены.
На граните подземного перехода молодой человек в красном пуховике, таком старом, что из него кое-где торчат перья.
И бумажный пакет «Макдональдс».
Минута.
Другая.
Третья.
Никого.
Заплаканная, растрепанная Надя бежит по ступеням вниз. За ней неторопливо подтягиваются ребятки из САО…
– Ну и где он, твой потерпевший? – спрашивает тот, что потолще, с дубинкой, шокером и мыльными глазами.
Тот, что покороче, гыкает:
– Гы… (Дитя закона.)
Надя растерянно оглядывается по сторонам.
