— Разве вы также не рискуете, если один из ваших попутчиков попытается убить калифа?
Марин не может сдержаться: он быстро оглядывается вокруг. Они все еще одни, достаточно далеко от дороги и от других купцов.
— Возможно. Но я не из Серессы.
— Вы даже могли бы их предупредить.
— Мог бы. Но не стану. Я не считаю себя способным на такой поступок.
Виллани кивает.
— Спасибо. Еще раз.
Марин прочищает горло. Ему необходимо сказать еще кое-что.
— Они обыщут ваши краски и принадлежности для рисования, синьор Виллани. Еще до того, как вы сможете приблизиться к дворцовому комплексу. Синьор, вам следует понимать, что в Ашариасе знают… они очень хорошо знакомы с ядами.
Его собеседник снова бледнеет. Он отвечает:
— Я хочу всего лишь написать этот портрет, как можно лучше. А потом уехать домой. То, что вы предполагаете… я тоже не считаю себя способным на такое.
— Думаю, так и есть, — соглашается с ним Марин. — А другие могли доверить вам эту роль?
Они слышат смех с дороги. Птицы уже снова поют. В небе летал ястреб — должно быть, он уже улетел. Марин не смотрит в небо. Он наблюдает за своим собеседником.
— Я сегодня ночью поеду вместе с вами, — говорит Виллани. — Я вам… Для меня большая честь, что вы мне это предложили.
Марин кивает головой, с трудом заставляет себя улыбнуться.
— Может быть, вы напишете когда-нибудь мой портрет, если мы оба вернемся домой.
— Это тоже честь для меня, господар, — отвечает ему Виллани. — Давайте оба придумаем, как нам вернуться домой.
— Давайте, — соглашается Марин.
К сожалению, в глубине души он по-прежнему не верит, что его собеседнику это удастся.
Перо Виллани не был наивным. Невозможно жить в квартале кожевен Серессы, среди карманников и нищих, обитающих вдоль каналов, художников, проституток обоих полов, иметь таких друзей, как у него, и сохранять наивность во взглядах на жизнь.
И все же он был потрясен разговором с Марином Дживо. Похоже, что он проделал весь этот путь по землям османов и даже не подумал о некоторых вещах. В данный момент это казалось ему несказанной глупостью. Дживо вел себя спокойно (он обычно ведет себя так), не осуждал, просто… был другом.
И поставил Перо перед трудным решением. Не о том, уехать ли с ним ночью. Он знал, что согласится, как только получил это приглашение. Он серессец. Если он появится в обществе других граждан этого города, которым всюду не доверяют, и они в самом деле попытаются скрыть товары от чиновников, его дальнейшая судьба может зависеть от того, что произойдет с ними, а вряд ли с ними произойдет что-то хорошее.
Нет, его решение касалось слуги и баночек с краской, которые они провезли по Саврадии тщательно упакованными, на одном из вьючных животных. В особенности одного керамического горшочка. Он вез с собой свинцовые белила, уже смешанные — их использовали для грунтовки и иногда для смягчения яркости другого цвета. Их у него было три полных баночки. Ну, по правде говоря, две полных баночки.
В третьей хранилась запаянная пробирка алхимика с белым мышьяком, спрятанная в густой краске. На внешней поверхности баночки имелись две царапины, не совсем параллельные друг другу, очень слабые.
Секретарь Совета Двенадцати, который давал ему наставления начет дополнительных заданий к основной цели поездки, ничего не сказал о том, как именно Перо должен добавить яд к еде или питью Великого Калифа Гурчу. Очевидно, засланные Серессой убийцы должны были сами проявлять инициативу в подобных вопросах. И смириться с почти верной смертью. Перо очень деликатно намекнули, что он, возможно, пожелает приберечь часть мышьяка для себя самого, если решит воспользоваться им. Если его действия увенчаются успехом, сказали ему, его имя будут еще долго прославлять в республике, а его семью обеспечит государство на много поколений вперед.
— У меня нет семьи, — ответил тогда Перо.
Он спросил, зачем Сересса хочет, чтобы калиф умер. И, надо отдать им должное, он получил ответ. Когда калиф умрет, в Ашариасе воцарится хаос, а среди командующих армиями возникнет соперничество. Выбор преемника никогда не проходит гладко, если имеется больше одного живого сына, а иногда — даже если есть всего один сын. Другие могут считать себя более подходящими претендентами на трон. Джанни часто бунтуют в городе и в гарнизонных центрах, требуя роскошных даров от преемника за свою лояльность. Может также вспыхнуть восстание среди непокорных племен на востоке, стонущих под игом Ашариаса.
Короче говоря, возникнет большая смута. Братьев нового калифа, проигравших борьбу за власть, неизменно убивают. Живые братья — это плохо для калифа. С женами, визирями и евнухами тоже необходимо разобраться, желательно избавиться от них.
Беспорядки в Ашариасе будут означать мир на землях джадитов. Армия османов численностью в сорок или пятьдесят тысяч не двинется весной на северо-запад. Эта передышка может закончиться, когда новый калиф почувствует необходимость показать свою силу. Но пока этого не случится, будет безопаснее торговать на суше и на море, а для Серессы все всегда упирается в торговлю. И вполне вероятно, что тот сын (кажется, в живых осталось двое сыновей калифа), который станет преемником Разрушителя, будет менее яростно стремиться завоевать запад.
А это будет хорошо для Джада и его детей, не так ли? Перо помнил, как личный секретарь задал ему этот вопрос. И вот результат: две почти параллельные линии появились на одной из его баночек с краской.
Перо отметил, что секретарь ничего не сказал насчет мести человеку, который завоевал Сарантий и приказал убить последнего императора и его родственников в городе, а потом выставил их головы на пиках на тройных стенах и оставил там гнить.
Его родной город, подумал тогда Виллани, можно упрекнуть во многом, но люди, которые им правят, или близкие к ним, не отличались ханжеством и притворной религиозностью. Можно назвать это хорошим качеством, при желании.
А пока, в данный момент, когда они в конце дня подъехали к большому постоялому двору, Перо необходимо было решить, что делать. Что бы сделал его отец? — таким образом он часто принимал решения в подобные моменты. Несмотря на то, что подобных моментов никогда не было в жизни Вьеро Виллани, Перо был в этом совершенно уверен.
В конце концов — и это была веская мысль — он художник, а не человек, умеющий убивать. Даже если чье-то убийство может спасти жизни, или отомстить, хоть немного, за сокрушительное падение Сарантия. Даже если престарелая императрица тоже говорила с ним об этом.
«Это не трусость», — говорил он себе. И чувствовал, что это правда. Это имело отношение к тому, как человек хочет идти под солнцем, по жизни. Раска Трипон не мог жить без своих сражений. И Даница Градек тоже не могла, Перо понимал это.
Он не такой человек, как они. И если то, что сказал Дживо, правда, его никогда и близко не подпустят к калифу, не проверив чрезвычайно тщательно все его вещи.
