Ладони у него взмокли. Он вытер их о тунику, надеясь, что тот не заметит, потом решил, что, конечно, заметит.
— Вы понимаете, какую честь вам оказали? — спросил визирь на тракезийском языке, не здороваясь. Голос у него был низкий и звучный. Вместе с ним художника ждали еще три чиновника и четверо Джанни, охраняющие ворота.
Перо кивнул:
— Понимаю, мой господин, — кажется, с его голосом все в порядке.
Визирь произнес, будто прочел эту мысль:
— Вы также понимаете, что за этими воротами вы не должны произносить ни слова, — он улыбнулся без всякого веселья. — Не зря это место носит название «Двор Безмолвия».
Перо ждал этого момента, он лежал без сна по ночам из страха перед ним.
— Это невозможно, — твердо произнес он.
Возникло замешательство. Один из стражников медленно повернул голову и уставился на Перо. Блондин со светлыми глазами убийцы, очень высокий.
Выражение лица визиря не изменилось. Он быстро дотронулся до своей бороды. Сказал:
— Боюсь, вы не поняли, это правило не подлежит изменению. Калиф, вечно благословенный, не разрешает никаких разговоров в этих садах и комнатах.
Глубокий вдох.
— Тогда я не могу писать его портрет в этих садах и комнатах, — сказал Перо Виллани из Серессы. — Если вы не пожелаете, чтобы я жестами объяснял ему, как ему следует сесть, или двигаться, или держать голову. Или при помощи собственных рук придавал определенное положение его телу, чего я бы не стал делать.
— Вы бы поплатились жизнью, если бы сделали это, да, — ответил визирь. — И даже если бы приблизились к нему, сойдя с того места, где вам прикажут стоять.
Перо покачал головой. Он очень боялся. «Человек может умереть столькими разными способами», — подумал он. В родном доме или вдали от него, известным или неизвестным образом, в молодости или в старости, тихо, в своей постели или насильственной смертью.
— Это также делает мою задачу невозможной, мой господин. Я должен сам решить, где мне стоять, и обсуждать с калифом, где он будет находиться.
Все-таки визирь способен растеряться. Он всего лишь приподнял голову, но растерянность была заметна. «Художники тоже могут быть наблюдательными», — подумал Перо. И прославились тем, что с ними трудно иметь дело. Он вспоминал Совет Двенадцати в ту ночь: он тоже проявил там безрассудство. Что же такое с ним происходит в подобных ситуациях?
Теперь чиновники открыто уставились на него. Стражники, казалось, готовы — даже можно сказать, что им не терпится, — пустить в ход свое оружие и прикончить джадита на месте, покончить с этим безумием.
К несчастью, как бы они этого ни желали, это безумие — хотя его никто не смел так назвать — исходило от Великого Калифа Гурчу. Который заявил о своем желании и послал за художником, чтобы тот это желание исполнил.
Перо сказал:
— Либо портрет будет написан в нашей манере, как от нас требуют, либо он не может быть написан. Я удовлетворюсь тем, что передам свое огромное почтение калифу, через вас, и вернусь домой. Путешествие было интересным. Но я не соглашусь на меньшее, чем сделать свою работу самым лучшим образом, это покрыло бы меня позором. Такая работа требует, чтобы определенные условия соблюдались так же, как и в случае создания всех портретов.
— И какие это условия? — голос визиря звучал сдержанно.
— Я должен иметь возможность оценить свет и обстановку в выбранной комнате, и перемещать или дополнять эти элементы — шторы на окнах, настенные ткани, кресло, возможно, трон. Я должен иметь возможность просить, чтобы изображаемое лицо принимало разные позы, и чтобы мы могли, вместе, решить, какая поза больше всего подходит для работы.
— Вы собираетесь что-то решать вместе с калифом?
— Да, вместе с ним. Некоторые художники самонадеянны и решают это сами. Но для меня желания заказчика имеют первостепенную важность. Я должен знать, каковы эти желания, и советовать, как художник, что можно и чего нельзя сделать, чтобы их удовлетворить, — Перо смотрел на визиря, в его глаза под приспущенными веками. — Я буду делать то же самое когда вернусь домой, во время работы над портретом герцога Серессы, который украсит палату Совета во дворце. Именно так, господин визирь, мы поступаем, чтобы удовлетворить заказчика и оказать честь нашему искусству. Никого никогда не заставляют заказывать свой портрет. Разве только, возможно, в том случае, если по желанию родителей пишут портрет ребенка.
Воцарилось молчание. Солнце только вставало, было раннее утро.
— Вы подождете здесь, — сказал великий визирь.
Он повернулся. Стражник отпер и распахнул ворота, визирь вошел в них. Ворота закрыли и заперли. Они были великолепны. Переплетение серебра и золота, со звездами.
Перо ждал среди людей, которые — он ясно это понимал — с радостью увидели бы его мертвым.
Теперь он был совершенно спокоен.
Ему пришлют евнуха. Пожилого человека, давно состоящего на службе, имеющего все привилегии — он должен быть таким, поскольку ему разрешалось разговаривать.
Перо будет говорить шепотом — только в случае крайней необходимости, и как можно деликатнее — на ухо этому человеку, который пройдет по комнате и шепотом передаст сказанные слова (будем надеяться!) великому калифу народа османов.
Таким образом, можно будет сделать так, чтобы калиф слегка повернул тело или лицо влево или вправо, или чуть приподнял свою великую голову, чтобы свет упал на нее по-другому.
— Это должно быть приемлемым, — сказал визирь. Он казался смущенным, словно ему было необходимо получить согласие.
— Это приемлемо, — подтвердил Перо.
Через секунду визирь кивнул стражникам. Тот же самый человек снова открыл ворота.
Перо последовал за визирем через Сад Безмолвия, а затем, мимо павлинов, апельсиновых деревьев и трех маленьких играющих фонтанов в большую комнату на первом этаже в здании на другой стороне, окна которой выходили в сад.
Именно тогда он получил удар плоской стороной клинка под колени и упал ничком на вымощенный плитками пол. Он по-прежнему лежал так, с вытянутыми руками, и ждал калифа Ашариаса во Дворце Безмолвия.
Прошло еще какое-то время. Оно тянулось невозможно долго, при данных обстоятельствах. Перо обливался потом. Он слышал дыхание людей, стоящих над ним, но никто не разговаривал. Разумеется, никто не разговаривал. Он поискал внутри себя образ, который мог бы его успокоить, стать якорем. И перед ним появилось лицо Леоноры Валери. Он сказал ей, что любит ее. И увидев ее сейчас, мысленным взором, он понял, что это правда, и останется правдой. Это может принести ему горе, когда-нибудь (если даже он выживет), но на свете живет человек, чье существование облегчает его собственное существование. Он не думал, что она это понимала. А вот он понимал, и его дыхание стало ровнее.
