Он изменился, она это видела. Она неожиданно почувствовала тревогу. Все ее чувства в то утро постепенно обострялись, вплоть до этого момента.
Она поздоровалась с ним, он ей поклонился. Они стояли на террасе, укрытой тенью от солнца. Он смотрел на море. Молчал. «Он вырос у моря», — подумала Леонора.
Она налила им вина. Спросила:
— Вы сделали то, ради чего поехали на восток, синьор Виллани?
Он повернулся к ней, учтивый, серьезный. Его еще покрывала дорожная пыль. По-видимому, он приехал прямо сюда. Мужчина, который сказал, что любит ее, перед тем, как уехал. Она подумала, что он пытается справиться с тем, где они сейчас, с тем, кто она теперь. Отчасти именно это лежало в глубине этого утра.
— Да, госпожа.
— Значит, вы встречались с великим калифом?
— Встречался.
— И вы довольны своей работой? А он доволен? — она улыбнулась. — Я понимаю, что на эти два вопроса не всегда можно дать один и тот же ответ.
Она старалась заставить его улыбнуться. Сама не понимала, почему. Это было на нее не похоже. Она села.
— На этот раз, правда и то, и другое, как мне кажется. Он был так любезен, что сказал мне об этом. Но я… синьора…
Она смотрела на него. Действительно, он уже не тот человек, который уехал, а он провел на востоке не так уж много времени. Здешние люди ездят в Ашариас и обратно все время, не так ли?
— Расскажите мне, — попросила она. — Если у вас есть желание.
Пауза. Ей действительно тревожно, этого нельзя отрицать. Она сложила руки на коленях.
Он произнес:
— Я по-прежнему люблю вас, Леонора. Я вам уже говорил, что непостоянство не в моем характере.
Кровь прилила к ее щекам, она это почувствовала. Она не ожидала этих слов, сказанных вот так просто, а, возможно, и совсем не ожидала.
Он сказал, как будто развивал ту же мысль:
— Я не должен был находиться здесь. Я должен был погибнуть. В Ашариасе или в дороге.
И внезапно, удивительным образом, она перестала чувствовать тревогу и сомнение. Что-то стало поразительно ясным, живым, как море у него за спиной в этом свете. Она сама почувствовала в себе перемену, или… ей показалось, что она осознала, наконец, эту перемену.
— Я в это не верю, синьор Виллани, — возразила она. И так как он продолжал смотреть на нее, она сказала:
— Перо, ты должен находиться именно там, где находишься. На этой террасе. Вместе со мной.
Тогда она увидела его улыбку. Или начало улыбки. Она подумала, что может превратить это в нечто большее, чем просто начало. И сказала раньше, чем сумела остановить себя:
— Мы поедим в полдень, ты расскажешь мне то, чем найдешь возможность поделиться со мной. Потом, но только если это доставит вам удовольствие, синьор, мы сможем удалиться в… в мою комнату и… доверить себя друг другу, — она снова почувствовала, как покраснела. Но продолжала смотреть ему прямо в глаза.
— Если это доставит мне удовольствие? — спросил он.
— Да.
Он покачал головой, словно в изумлении.
— Такое, что словами не высказать, — сказал он.
В его голосе прозвучало что-то новое. Услышав это, она была поражена охватившим ее желанием. Да, поражена. «Это слово будет определять сегодняшний день», — подумала Леонора.
После, лежа рядом с ним, она поняла, что ей быстро открывается одна за другой много истин. Можно назвать этот день (и она его так и назовет) памятным.
Она недавно гадала, не привела ли ее жизнь в место, далекое от любых интимных отношений. Но… это было не так. Не так, теперь она это поняла, лежа с ним в своей постели.
Также оказалось, что художники из Серессы, или именно этот художник, более опытен и внимателен в некоторых делах, чем тот мальчик, которого она любила в Милазии, каким бы он ни был страстным и пылким, или доктор, которого она знала всего несколько дней, но который отличался мягкостью, памятной и по сей день.
Потом Перо встал с кровати — она смотрела на его стройную, обнаженную фигуру, — взял свою сумку и достал оттуда блокнот. Она тоже встала, позволяя ему смотреть на нее, раздвинула шторы, впуская солнечный свет, и, вернувшись на кровать, стала смотреть этот блокнот. И ее сердце снова сильно забилось, уже по другой причине.
— Ох, — произнесла она. — О, мой дорогой. Ты всегда был способен на это?
— Нет, — ответил он. — Не в такой степени. Я не мог остановиться и рисовал с тех пор, как уехал из Ашариаса.
— Я никогда, — призналась она, совершенно искренне, — не видела ничего подобного, — и прибавила: — Перо, я теперь тебя немного боюсь. Это нечто святое.
И Перо Виллани, который изменился, но все равно любил ее, ответил:
— Думаю, я напишу сильные картины. Если мне будет позволено, — и в его голосе Леонора услышала гордость, да, но также удивление, даже благоговение, перед тем, что теперь в нем появилось.
И она тоже почувствовала, снова поразившись, в нем гордость. Уже! И свое собственное изумление, когда она переворачивала страницы в его блокнотах, и видела мужчин, и металлические звезды, и поваленные статуи, огоньки, которые, казалось, двигались, женщин, продающих фрукты или шелка на базаре, и огромный, взмывший в небо купол храма, который был святилищем, когда его построили.
И еще…
— Ты нарисовал так много рук, — сказала она. Она видела их, листая одну страницу за другой. — Зачем ты стал делать такие рисунки…
— Я и сам точно не знаю, — ответил он, и замолчал. И Леонора что-то услышала (она была в тот день так настроена на него, после вспоминала она), и не стала просить его рассказать об этом больше, и потом тоже никогда не просила, все эти годы.
Она отложила в сторону блокноты, но не очень далеко от себя, потому что знала, что ей захочется посмотреть снова. Но сначала… Сначала ей необходимо было, ради чести, ради справедливости, из гордости и любви, найти способ сказать ему кое о чем.
Она привстала, опираясь на локоть, и другой рукой погладила его брови (она никогда не делала этого раньше ни с кем).
— Ты останешься на ночь? — спросила она.
— Если можно.
— Мы… нам надо будет поселить тебя в палатах для гостей.
— Конечно, — согласился он. И опять улыбнулся. — Иначе нам совсем не удастся поспать.
Леонора ощутила в себе тепло и страсть, она шевельнулась в ней, внушая тревогу, и она сказала:
— Я думаю, мне удастся лишить тебя сил настолько, чтобы ты уснул, если мне предоставят такую возможность.
Он рассмеялся.
И пока он смеялся, Леонора услышала, как она говорит, или пытается сказать:
— Перо, я не могу… я не…
