— Ты сказала, что я должен только попытаться понять позже. Насчет тех, кого ты убила. Ты помнишь?
— Я помню, — тихо отвечает Даница Градек, не двигая головой. Он подозревает, что глаза ее закрыты.
— Я бы хотел. Понять.
Он слегка шевелится. Ее волосы рассыпались по его телу. Ее аромат окружает его.
— Позже еще не наступило, — говорит она.
Голос у нее тихий, удовлетворенный. Обычно он бы был доволен собой. Получать удовольствие, дарить удовольствие. У него было достаточно встреч с дорогими женщинами, чтобы уметь и то и другое.
Но сегодня ночью он хочет понять нечто такое, что не имеет отношения к занятиям любовью. Или, может быть, для нее имеет. Может быть, поэтому она и забралась сюда — взлет желания и удовлетворение, чтобы заставить что-то на время отступить.
— Ты мне сказала, что была маленькой девочкой в Сеньяне? Ты приехала туда… откуда?
— О, боже. Ты из тех мужчин, кто любит поговорить? После? — ему нравится эта лень в ее голосе.
— Иногда мне хочется знать, где я нахожусь, где находится та, что лежит рядом.
— Это просто. Она лежит рядом с тобой, — она приподнимает голову и прикусывает его сосок. Он морщится, дергает ее за волосы. Она смеется, все так же тихо.
Они молчат. Она нарушает тишину, удивляя его.
— Ты и правда спал со второй сестрой? Ты думал, сегодняшнее нападение связано с ней, да?
— Да, — признается он. — Я совсем не знал Юлию.
— Они сделали это так, чтобы все вокруг об этом узнали.
— Надеюсь, что нет. Не думаю, что окружающие много услышали.
— Может быть, но они точно хотели, чтобы нападение на тебя все видели.
Он размышлял об этом весь день.
— Да.
— Ты думаешь, что ее брат, которого я убила, — это он с ней спал?
Он шокирован, искренне.
— Что? Почему ты?..
Она пожимает плечами, ее голова все еще лежит на его груди. В комнате стало темнее, огонь почти погас, тлеют угольки.
— Они тебя обвиняют, они тебя убивают, а мертвый ты не сможешь отрицать, что был ее любовником. Такую историю расскажут всему свету.
Марин качает головой.
— Это сложнее, чем нужно. Она ждет ребенка от человека, имя которого не хочет назвать, возможно, он ей не ровня. Они не могут устроить свадьбу. И кто-то, очевидно, действительно видел, как я спускался с их стены зимой.
— Из комнаты служанки?
Он вздыхает.
— Мне пришлось так сказать. Ради Элены.
— Да, — говорит она. — Очень галантно. Но служанку теперь уволят.
Об этом он не подумал.
— Если это произойдет, я устрою ее на работу.
— Это произойдет, — говорит Даница Градек. А потом, после очередной паузы: — Хаджуки напали на нас и сожгли деревню. Убили или взяли в плен почти всех. Они убили отца и старшего брата, увели с собой моего маленького брата.
— О, Джад, — произносит Марин.
— Джада там не было.
Ее голос уже перестал быть ленивым.
Он осторожно спрашивает:
— Значит, ты решила убивать османов, ашаритов?
Она кивает головой, не отрывая ее от его груди. Она так ни разу и не взглянула на него.
— Я не слишком в этом преуспела, — говорит она.
Он пытается придумать какой-то ответ, но ее рука скользит по его животу вниз и находит его обмякший член. Она начинает, как будто небрежно, играть с ним, и очень скоро он перестает быть мягким.
— Полагаю, ты хочешь сказать что-то в утешение, — говорит Даница Градек. — Мне не это нужно.
Марин снова предлагает то, что ей, по-видимому, от него нужно сегодня ночью, и при этом сам испытывает такое острое наслаждение, что его это даже пугает; он видит, как она ему отвечает, слушает ее, делит с ней это наслаждение.
Потом он засыпает.
А когда просыпается, ближе к рассвету, он уже один в постели. Она закрыла за собой окно, лампы и очаг потушены.
Когда он позже спускается вниз, так как опять провалился в сон, ее уже нет в доме, и Леоноры Мьюччи тоже.
— Драго пришел за ними вскоре после восхода солнца, — докладывает слуга в столовой. Марин забыл, что вдову доктора позвали на остров Синан, и она попросила у них Даницу в качестве телохранителя.
Он собирался предупредить Даницу насчет Старшей Дочери, о том, что ей никто не доверяет. И упомянуть другую женщину, которую они могут там встретить. Его собственный опыт подсказывал, что полезно заранее иметь как можно больше информации.
Он недоволен собой за то, что не сделал этого. Он думает, не взять ли еще одну из их лодок, чтобы переправиться на остров вслед за ними. Это будет странный поступок, решает он, так как его не приглашали.
Его мысли все время возвращаются к прошлой ночи. В целом, это не удивительно.
Отец во время их встречи утром высказывает новую идею, интересную. Она касается корабля, который только что приплыл, и купцов, направляющихся в Ашариас. Для этого нужны более надежные сведения о планах калифа относительно войны, чем те, которые у них сейчас есть, считает Андрий Дживо. Марин берется узнать все, что сумеет, в городе. Он действительно пытается это сделать, позже, но почти ничего не узнаёт, кроме сплетен и слухов. Еще слишком рано, как говорят все, весна только началась.
Он продолжает беспокоиться о двух женщинах. Даже один раз спускается к гавани и смотрит на остров Синан. Он так близко, что можно разглядеть купол святилища.
Драго там, с ними, напоминает он себе, и есть причины полагать, что Даница Градек позаботится о человеке, которого ее попросили охранять.
Но все-таки он не очень удивился тому, что они узнали потом, и все равно винил себя.
Глава 12
Она часто думала о том, как женщине невероятно трудно идти своим путем в этом мире, и как редко это получается.
Одной из возможностей было выйти замуж за человека, который потом сделает ей одолжение: уйдет на войну и погибнет, оставив дело, собственность и ценности вдове. Вдовы, в зависимости от того, где они живут и к какому семейству принадлежат, могут отвоевать себе немного свободы. Очень часто их вынуждают побыстрее снова выйти замуж, и не по своему выбору.
Нужно иметь везение и проявлять большую решимость.
У нее есть и то и другое — так думала Филипа ди Лукаро весенним утром, ожидая на острове Синан свою гостью. Выбор веры, пути к богу, не обеспечивает возможности управлять своей собственной судьбой. Если ты не аристократка, и не явилась в обитель в сопровождении богатых даров, религиозный путь обрекал тебя на жизнь среди высокомерных наставниц и отчаявшихся женщин. Борьба за мелкие привилегии в замкнутой, полной напряженного труда обители могла порождать ненависть и ярость, более сильную, чем на поле боя, и эти чувства причиняли боль, как незалеченные раны.
