— Подожди… — Он удержал ее. — Нет. Это невозможно.
— Почему? Ты спятил?
— Не надо… Я тебе все объясню… И к тому же это не страшно… Я все улажу… Распоряжусь, чтобы прислали еще денег…
— Ты такой богач?
Теперь она чуть ли не обозлилась. Похоже, не могла ему простить, что он ее обманывал. В постель улеглась, не сказав ни слова, повернулась к нему спиной, и на его «спокойной ночи» отозвалась только невнятным ворчанием.
6
Это было горько и одновременно сладко, как те страдания, которые человек лелеет, окружает проникновенной заботой, боясь их утратить. Господин Монд принимал ситуацию без гнева, без протеста, без сожаления. К своим четырнадцати-пятнадцати годам, после конфирмации, еще в коллеже Станислас, он на какое-то время впал в мистицизм, причем в острой форме. Его дни и отчасти ночи проходили в духовных упражнениях во имя обретения совершенства. С той поры случайно сохранилась фотография — групповая, ведь он тогда с презрением отверг бы соблазн запечатлеть свой образ. Осунувшаяся, немножко жалобная физиономия с кроткой улыбкой, которая впоследствии, когда реакция на собственные подростковые иллюзии определилась, стала казаться ему нарочитой.
В другой раз, много позже, после второй свадьбы, жена дала ему понять, что когда дыхание мужчины отдает табаком, ей это претит. Он тогда полностью упразднил не только курение, но и малейшее употребление алкоголя, вплоть до легкого вина. Такое умерщвление плоти доставляло ему острое, чуть ли не хищное чувство удовлетворения. На этот раз он снова похудел, да так, что спустя три недели пришлось обратиться к портному, чтобы подогнал его костюм.
Теперь уже не имело значения, что его одежда изначально была выбрана по фигуре: за последние два месяца он отощал еще больше. Зато стал подвижнее. И хотя цвет его лица, еще недавно румяного, сделался серым, он, когда подворачивался случай, с удовольствием разглядывал в зеркалах свои черты, в которых читалась не только успокоенность, но и тайная радость, почти патологическое упоение.
Самым тягостным в его нынешнем положении была необходимость бороться со сном. А он к тому же всегда был обжорой. Теперь же, например, в четыре часа ночи приходилось пускать в ход всякие мелкие трюки, чтобы не клевать носом.
Впрочем, именно в это время жизнь в «Монико» цепенела, словно кто-то распылял в воздухе мельчайший снотворный порошок всеобщей усталости. А тут еще господин Рене, именующий себя художественным директором, агрессивно сверкающий зубами, безукоризненно элегантный в смокинге с белоснежным пластроном, вторично появлялся в официантской.
Господин Монд видел, как он шествует через зал: совсем рядом, на уровне его глаз, имелся маленький круглый дверной глазок, дающий возможность наблюдать если не за клиентами, то за персоналом.
Господин Рене не отказывал себе в удовольствии мимоходом улыбаться направо и налево, подобно властителю, расточающему милости. Таким манером он плыл в жарком свете дансинга к двустворчатой двери, с одной стороны обитой алым бархатом, с другой — вульгарно обшарпанной и грязной. В тот с безошибочной точностью рассчитанный момент, когда он привычным жестом толкал ее, улыбка разом гасла, из виду исчезали великолепные зубы уроженца Мартиники, чьи волосы были зализаны до гладкости почти совершенной, но голубоватые ногти выдавали скрываемую примесь в крови — четверть, должно быть.
— Дезире, который час?
В зале часов не было, ведь глупо выставлять циферблат на обозрение публики в месте, предназначение которого — заставить забыть о времени.
Что до Дезире, это имя господин Монд выбрал для себя сам. Дезире Клуэ. Оно явилось на свет еще в Марселе, когда они с Жюли сидели в закусочной на авеню Канебьер и спутница спросила, как его зовут. Застигнутый врасплох, он ничего не смог придумать. Взял да и прочел имя, желтыми буквами начертанное на вывеске лавки на противоположной стороне улицы. Там значилось: «Дезире Клуэ, сапожник».
Теперь он был Дезире для персонала среднего звена и господином Дезире для нижестоящих. Официантская являла собой весьма узкую и длинную комнату, некогда служившую кухней при частных апартаментах. Стены, выкрашенные зеленой масляной краской, отдавали желтизной, местами достигавшей оттенка табачной жвачки. В глубине имелась дверь, ведущая на служебную лестницу. Поскольку это давало возможность, покидая помещение, выйти не туда, где главный вход, а на соседнюю улицу, клиентам случалось проходить через обиталище господина Дезире.
По преимуществу здешних посетителей привлекала игра, на грязь и беспорядок им было плевать. Их мало заботило, что кухня «Монико» состоит из скверной газовой плиты, от которой вечно отскакивает подводящая газ труба из красного каучука, и служит эта плитка лишь для того, чтобы разогревать блюда, доставленные сюда из ближайшего бистро. Для мытья посуды ничего не было приспособлено. Липкие, грязные тарелки и столовые приборы сваливали в корзину, набивая ее до отказа. Здесь же, на месте отмывали только бокалы, помеченные литерой «М», расставляя их затем в стенном шкафу.
На полу, под столом, ждали своего часа бутылки шампанского, и наконец на самом столе были сдвинуты вперемешку откупоренные консервные банки с фуа гра, ветчиной, кусками холодного мяса.
Рабочее место Дезире располагалось вплотную к стене дансинга, на возвышении вроде эстрады, где был установлен пюпитр. Он отозвался:
— Четыре часа, господин Рене.
— Как тянется время!
Если не считать наемных танцовщиц, в зале оставалось всего с полдюжины настоящих клиентов, да и те больше не танцевали, джаз-оркестр подолгу отдыхал, затягивая паузы между номерами, так что господину Рене приходилось призывать музыкантов к порядку, посылая им издали едва заметные угрожающие знаки.
Господин Рене кушал. Он почитай что каждый раз, заходя в официантскую, что-нибудь съедал: трюфель, выудив его пальцами из банки с фуа гра, кусок ветчины, ложечку икры; на сей раз это была трапеза посерьезнее — он вылил в свой стакан вино из недопитой бутылки, соорудил солидный сандвич и уплетал его медленно, засучив рукава и присев бочком на краешек стола, который он для этой цели вытер.
Подчас выпадали такие моменты, и довольно продолжительные, когда Дезире было нечего делать. Его приняли сюда на должность эконома. Он ведал хозяйством, то есть должен был приглядывать за всем, что находится в официантской: за напитками, съестным, аксессуарами для танцев. Следить, чтобы ничто не выходило из этих стен неучтенным, было со всей точностью отражено в счетах, да еще потом проверять, глядя в круглое оконце, тот ли счет подают клиенту или норовят подсунуть другой, ведь все гарсоны жулики; в иную ночь ему приходилось кого-нибудь из них раздевать догола, чтобы отыскать деньги, которые тот прикарманил, а признаться не желал.
Жюли была там, в этом зале, выдержанном в оранжевых тонах. Ее клиенты разошлись. Она сидела у стола вдвоем с Шарлоттой, толстой блондинкой. Женщины лениво переговаривались, притворяясь, будто пьют, и всякий раз, когда господин Рене проходил мимо, многозначительно щелкая пальцами, вставали и принимались танцевать друг с другом.
