Она снова тащилась за ним на буксире. Он шел быстро. В конце концов она поняла, что упорствовать не стоит, и замедлила шаг, подобно уличному приставале, который отчаялся и прекращает преследование, но успела еще шепнуть ему:
— Да ладно! Я тебя отпускаю. Пожалуйста, прости меня…
От вечной своей неловкости, оттого, что сам не знал, как ему быть, он не сказал ей «до свиданья». Уходя по солнечной улице, слышал, как стучит в висках. И сознавал, что повел себя жестоко.
«Пожалуйста, прости меня…» На этот раз он был уверен, что в ее словах не было намека ни на прошлое, ни на все то, в чем он мог бы ее упрекнуть. Она говорила о том, что случилось с ними сейчас, об их испорченной встрече, о ее бессилии вести себя так, как хотелось ему.
Он долго шел, прежде чем оглянуться, — хотел сначала отойти подальше. А она прошла всего несколько шагов и, сохраняя видимое самообладание, остановилась перед витриной галантерейного магазина.
Люди, идущие мимо, ничего не знали. Эта женщина казалась им такой же, как другие. Да ведь и он тоже не был тем мужчиной, просто спешащим на работу, за которого его принимали.
Подходя к закусочной «У папаши Жерли», он через большое открытое окно увидел Жюли: она завтракала в компании Шарлотты. Раз не оставалось возможности проскользнуть в гостиницу незамеченным, он прошел через закусочную. Не переставая жевать, Жюли спросила:
— Ты уже прогулялся? В такую рань?
Глянула пристальней, на лбу наметилась вертикальная морщинка:
— Что-то не так?
В ответ он только проворчал:
— Я иду спать…
— Ну, может, до вечера?
— Да.
Только потом, когда он уже топал по серой гостиничной лестнице, до него дошел смысл этого ее «Ну, может, до вечера?» Его охватило смятение. Почему она об этом спросила? Разве теперь все уже под вопросом?
У себя в номере он застал уборщицу, орудующую тряпкой, и выставил ее за дверь против обыкновения почти грубо. Лег, яростно зажмурился, но все уже сдвинулось с прежних мест, стали другими и свет, и тени, даже воробьи гомонили как-то не так, и все его существо томилось, пока он метался в сероватом полумраке.
8
Опиум — вот что такое была для них игра. Через свой глазок Дезире видел, как они проходили туда один за другим. Вначале крупье, черные, лощеные служители культа — эти шествовали напыжившись, как заправские чиновники, не удостаивая зал ни единым взглядом, прямиком туда, на свою «фабрику». Свои шляпы и пальто они не оставляли на вешалке. У них там, в святая святых, имелся шкаф, где они хранили также мыло, салфетки, а нередко еще и чистые рубашки на замену.
Потом входили клиенты, по большей части важные, уважаемые в городе персоны. В дверях зала, где танцуют, они появлялись, уже избавившись от верхней одежды, и потому выглядели непринужденно, как у себя дома. Официанты, вместо того чтобы устремляться им навстречу, спеша проводить к свободному столику, только здоровались по-свойски. При этом почти все сохраняли беспечный вид, словно сами пока не знали, чем бы заняться. Подходили к господину Рене, обменивались с ним рукопожатиями и парой фраз, этаким небрежным жестом приглаживали волосы…
Господин Монд знал теперь, что внутри у них все клокочет. Он с ними уже познакомился, со всеми. В тот вечер первым пришел крупный импортер апельсинов, человек, который, говорят, начинал то ли крикливым уличным продавцом газет, то ли чистильщиком ботинок на задворках Барселоны, а в тридцать пять уже ворочал миллионами. Он был красив и ухожен, словно женщина. Все наемные танцовщицы дансинга взирали на него с завистью и вожделением. Он улыбался им, скаля белые сверкающие зубы. Иногда в перерывах между партиями он заходил в зал, протанцевав разок с какой-нибудь из девушек, заказывал для них две или три бутылки шампанского — знак, что он выиграл, — но любовницы у него, если верить молве, не было.
Еще приходил мэр соседнего города, он врывался в дверь и мчался к игорному столу, как ураган, — уж очень боялся, что его увидят входящим в казино. Этот был так тощ, что выглядел изможденным. У рулетки его одолевали нервные тики, вдобавок он был суеверен.
С единственной женщиной, вхожей в это сообщество, все обходились почтительно, как с мужчиной. Ей было лет пятьдесят, она развернула внушительную торговлю модным товаром и, что ни вечер, неукоснительно приходила посидеть за зеленым столом.
Многие из этих людей, да почитай все — походили на господина Монда былых времен. Изнеженные тела, розовые, чисто выбритые лица, одежда из тонкого сукна, обувь, мягко облегающая ступни, и наконец, тот зрелый возраст, когда фигура обретает солидность, нередко даже такую, что бремя ответственности представляется естественным противовесом. Одни имели свои конторы, своих служащих и рабочих, другие, врачи и адвокаты, — обширную состоятельную клиентуру. У каждого тоже, как еще недавно у него, была жена, дети. Но каждый вечер все они в один и тот же едва ли не мистический час, будто околдованные, вставали со своих кресел и шли сюда. Никакая сила не могла их остановить.
И многие из них при этом, надо полагать, лгали, измышляли каждый раз новое оправдание, ссылались на всевозможные профессиональные необходимости, сетовали на светские обязанности. Другие, не сумев избежать домашней сцены, упреков, презрения и гнева жены, не желающей их понять, входили с наморщенным лбом, ежились и глядели исподлобья, стыдясь за себя, за то, что они здесь.
Откуда им было знать, что некто, похожий на них, наблюдает за ними сквозь круглый маленький глазок?
А еще забредали наивные простаки, фанфароны, иностранцы. Зазывалы приводили их, как на веревочке, сначала угощали выпивкой за столиком, потом мягко заталкивали на «фабрику», где их ждала более или менее жульническая партия.
И наконец, встречались посетители, которых игра не соблазняла. Эти, напротив, принимали всерьез только просторный зал, полный женщин, которые часами разжигали в них вожделение.
Господин Монд видел, как они раз по сто за вечер склонялись к своей случайной подруге — Жюли, Шарлотте или любой другой, — и знал, какие слова они в этот момент произносили. Скорее не слова, а слово:
— Пойдем…
А те отвечали, никогда не уставая от повторения, все с тем же невинным видом:
— Сейчас директор не позволит мне уйти. Он такой строгий! У нас же контракт…
Это служило поводом выпить. На столик снова и снова подносили бутылки шампанского, коробки шоколадных конфет, цветы. Нечестная игра: к тому моменту, когда долгожданный рассвет был на носу, мужчина уже не вязал лыка и его выставляли за дверь; изредка случалось, что женщина даже провожала его до гостиницы, благо он с перепоя уже не мог удовлетворить свою похоть.
В тот вечер господин Монд, на лету ведя счет бутылкам, уносимым официантами из кладовой, размышлял обо всех этих людях. О них и о себе. Еще он думал о Терезе. После полудня ему не спалось. В конце концов он встал, пошел пройтись, добрел до ресторана, где они утром завтракали вместе. Коль скоро они не договорились о новом свидании, это было единственное место, оставлявшее ему шанс встретить ее. Он предполагал, что она придет туда, движимая теми же соображениями. Расспросил официанта, но тот уже успел забыть, как она выглядит:
