Он только что закурил трубку, в воздухе поплыл дым, придавая комнате малую толику тепла и уюта, когда к дому подъехал его собственный автомобиль: звук мотора он бы ни с чем не спутал. Машина остановилась у подъезда. Скрипнула открываемая Жозефом дверца.
В этот самый момент зазвонил телефон. Господин Монд снял трубку:
— Алло! Да, это я. Как вы сказали? Обошлось почти благополучно? Бедная женщина! Я не думал…
Шаги на лестнице. Дверь распахнулась. Он увидел свою жену, стоящую в дверном проеме. А голос Букара все еще звучал у него в ушах.
— Ну да, она привыкнет… Нет. Не приду. Как? Зачем? Теперь, когда у нее есть все, что ей нужно…
Мадам Монд не шелохнулась. Спокойно смотрела на него, разглядывала маленькими черными глазами, которые стали менее жесткими: она, может статься, впервые в жизни испытывала некоторое замешательство.
— Пусть будет так. Завтра? До завтра, Поль. Спасибо. Ну да. Спасибо.
Он невозмутимо повесил трубку. Жена приблизилась. У нее так пересохло в горле, что голос стал придушенным:
— Вы вернулись… — выговорила она.
— Как видите.
— Если бы вы знали, сколько я выстрадала…
Она спросила себя, надлежит ли ей броситься ему на шею. Шмыгнула носом. А он просто легонько коснулся губами ее лба и на секунду ласково сжал ей обе руки.
Сомнения не было, она уже все заметила: и пепельницу, и обе трубки, и исчезновение очков и папки. А потому сочла своим долгом отметить:
— Вы все такой же.
Он отозвался с тем спокойствием, которое принес с собой и за которым угадывалась головокружительная пустота:
— Напротив.
И только. Ни слова больше. Он был защищен. Податливый, текучий, как сама жизнь, он растворился в ее потоке. Помолчав, господин Монд прибавил без иронии:
— Я узнал, что у вас возникли сложности с этим сейфом. Прошу меня простить. Я ни разу не удосужился вдуматься в ту формулировку, под которой столько раз подписывался: «Удостоверяю, что моя супруга…»
— Замолчите! — взмолилась она.
— Почему? Вы же видите, я жив. Наверное, надо зайти в полицейский комиссариат, объявить об этом, коль скоро вы, несомненно, сообщили о моем исчезновении…
Итак, он заговорил об этом первым, без малейших угрызений, без смущения. Правда, больше ничего не прибавил, не дал никаких объяснений.
Чуть ли не каждую неделю Жюли слала ему письма на фирменных бланках гостиницы папаши Жерли или «Монико». Рассказывала ему о господине Рене, о Шарлотте, обо всех, кого он знал. Он ей отвечал.
Букар, тот встречался с господином Мондом почти каждый вечер в «Сентра», все толковал о Терезе, которой так хочется повидаться с ним.
— Надо бы тебе сходить туда хоть разок.
— Зачем?
— Только подумай, она ведь вбила себе в голову, что это из-за нее ты…
— И что с того?
— Она теперь так разочарована…
— А…
Букар не настаивал. Может быть, потому, что его, как и прочих, завораживал этот человек, который распростился со всеми химерами. Потерявший свою тень.
Слишком она неотразима, эта холодная безмятежность, с какой он глядит вам в глаза.
Сен-Месмен, 1 апреля 1944 года
ПОСТОЯЛЕЦ
1
— Закрой окно! — простонал Эли, до подбородка натягивая на себя одеяло. — С ума ты сошла, что ли?
— Все здесь провоняло больным! — отозвалась Сильви. Белизна ее нагого тела выделялась на сизом фоне окна, перед которым она стояла. — Это ж надо столько поту напустить, как ты за эту ночь!
Он шмыгнул носом, съежился под одеялом, стараясь, чтобы его тощее тело стало как можно меньше, а женщина скользнула в тепло ярко освещенной ванной комнаты, повернула кран, и горячая струя, бурля, хлынула на дно ванны. Говорить что-то еще стало бесполезно — шум льющейся воды на несколько минут заглушил все прочие звуки. Широко раскрытыми глазами Эли смотрел то на окно, то на дверь ванной. От окна несло холодом, за ним сквозила коварная белизна. Люди, вставшие рано утром, наверняка видели, как падал снег. Но сейчас, в одиннадцать, пушистые хлопья уже не срывались с желтоватого небосвода, нависающего над самыми крышами Брюсселя. Фонари, вереницей тянущиеся вдоль проспекта Жардэн-Ботаник, еще не были потушены, как и лампы в витринах магазинов.
Со своего места Эли прекрасно видел черный, влажно блестящий проспект и трамваи, идущие друг за другом наподобие каравана верблюдов. Ботанический сад в белых пятнах упорно не тающего снега тоже был виден отсюда, а еще пруд, наполовину замерзший, с тремя лебедями, недвижными на темной поверхности оставшейся им воды.
— Ты что, вставать не собираешься?
— Я болен!
Болен или нет, а все-таки в «С пылу, с жару!» они проторчали до трех ночи. Правда, Эли уже давно настаивал, что пора уходить: у него от непрерывного сморкания распух нос. Насморк был скверный, дело, чего доброго, пахло гриппом или бронхитом. Он весь взмок, влажная кожа раздражала. В такие моменты смертный чувствует себя беззащитным во враждебной вселенной.
— Закрой окно, Сильви.
Она аккуратно завернула краны, потом прошлась по комнате. Зеркало в ванной запотело от пара.
— А, небось, Ван дер Хмыр все еще дрыхнет! Это ж просто умора, что он тоже остановился в «Паласе», да еще под самым боком у нас! Ты не находишь?
Нет, в настоящий момент Эли Нажеар был не расположен находить уморительным что бы то ни было. Он проворчал:
— Я знаю, это из-за него ты меня вынудила проваландаться на ногах до трех ночи!
— Недоумок!
Тем не менее все так и было, но что толку спорить? В «С пылу, с жару!» уже и не было почти никого, кроме наемных танцовщиц, сидевших за столиками над пустыми бокалами. Оркестр и тот колебался, стоит ли усердствовать попусту. Сильви зевала. Но тут заявился этот голландец-толстосум в компании двух брюссельцев — сопровождающих лиц, — и все завертелось исключительно вокруг них.
Голландцу вздумалось поразвлечься. Он хохотал звонко, почти по-детски. Через несколько минут четыре женщины уже сидели за его столиком. Там пили шампанское, курили изысканные сигареты и гаванские сигары.
Сильви, стоя в баре рядом с Эли, глаз не сводила с этой шумной группы.
— Если ты разболелся, иди спать!
Ревнивцем он не был. И все же остался, может быть, просто чтобы ее позлить.
— Что, этот Ван дер Хмыр тебя впечатляет?
