— Наверное, пытается деньги ему передать…
Так оно и было. И, натыкаясь на все новые отказы, не отступала. Даже к одному журналисту обратилась:
— Вы будете в первом ряду при отправлении, не так ли? Значит, вы могли бы тихонько сунуть ему что-нибудь в руку…
Она не желала понимать, почему ее отталкивают, и смотрела на собеседников с презрением. Видели даже, как она посреди улицы приставала к директору Сен-Мартенской каторги, причем он, приветствуя ее, снял шляпу. Однако едва беседа началась, как директор, снова поклонившись даме, поспешил удалиться.
Но она не отчаивалась. Расспрашивала каждого встречного и поперечного, словно люди и находились-то здесь лишь затем, чтобы снабжать ее сведениями:
— По какой дороге их поведут? Где сможет находиться публика?
Ей объяснили, что окна домов по пути следования каторжников будут сдавать внаем, и она сняла одно. Но когда узнала, что решетчатые ставни при этом должны оставаться закрытыми, потребовала деньги обратно. Поблизости оказались двое хорошо одетых мужчин, которые вели себя скромно и оставили за собой окно, от которого она отказалась. Один из них был домовладельцем из Марселя, другой — братом одного из приговоренных.
Все уже знали друг друга в лицо. По десять раз на дню встречались в порту. Но только в последнее утро было замечено, что с корабля в Ларошели сошла женщина в черном, которая озиралась вокруг, словно потерянная.
— Каторжники в самом деле отправятся отсюда? — спросила она у первого встречного. — Надеюсь, их еще не погрузили на борт?
При ней был только маленький чемоданчик, она так и бродила с ним до полудня, потом уселась на пирсе и достала оттуда свои съестные припасы.
Сестра Нажеара несколько раз проходила мимо нее, поглядывая с любопытством. Тем временем наступил час, когда каторжников построили на тюремном дворе для последней переклички.
В соседнем дворе солдаты и жандармы, тоже выстроившись по ранжиру, получали напутственные инструкции.
Здания были нежного серого цвета, как все, что выстроено во Франции из старого камня, а небо над головами синело уверенно и надежно.
На улицах, там, где пройти можно было, только предъявив пропуск, выставили жандармские кордоны. Такая группа мужчин в униформе преградила дорогу Эстер, даме в дорогом сером костюме.
— Говорю же вам, мне необходимо пройти! — кричала она им.
И, показав на тенистую дорогу между двумя рядами тамарисков, спросила:
— Ведь их там поведут, верно?
— Да.
Она приметила низкую садовую ограду из камня и двинулась в обход квартала.
Именно в это время в дальнем конце улицы ворота каторжной тюрьмы распахнулись. Появились черные фигурки офицеров.
Вслед за ними потянулся кортеж, между тем жандармы на набережной сдерживали напор толпы.
Дивизионный комиссар сказал префекту:
— Сейчас наверняка сюда заявятся цыгане. Похоже, все племя скинулось на это дело…
Вслед за офицерами медленно — в сабо быстрее невозможно — брели семьсот заключенных. По сторонам колонны шагали сенегальские стрелки. Ни на ком из преступников больше не было гражданской одежды, все шагали в грубошерстных коричневых одеяниях, с каторжными робами, перекинутыми через плечо, с мешками за спиной и в странных черных колпаках.
Когда колонна приблизилась к низкой каменной ограде, из-за нее высунулась голова Эстер. Бинокль шарил по лицам идущих в первых рядах.
— Жандарм! Уберите эту женщину! — распорядился дивизионный комиссар, не замедляя шага.
Последнее не составило труда: едва жандарм повернулся в ту сторону, голова исчезла. Комиссар же пояснил, обращаясь к префекту:
— Это сестра нашего милашки Нажеара. Пытается подбросить ему деньжат.
— Нажеар? — протянул его собеседник, роясь в памяти.
— Тот, что в брюссельском скором голландца разводным ключом измолотил.
— А, ну да…
Объективы нацелились на кортеж. Толпу оттеснили, а цыгане, разглядев издали того, кого хотели увидеть, вдруг разом завопили так громко, так душераздирающе, что вся прочая жизнь на несколько мгновений словно замерла.
Равномерный топот возобновился. Люди цепочкой потянулись на борт трех катеров, которым предстояло доставить их на «Ла Мартиньер». Их пытались разглядеть, узнать. Кинооператор распознал Нажеара, который шел, как все, так же закрыв лицо, устало, равномерно передвигая ноги.
Позади толпы металась женщина в черном, тщетно приподнимаясь на цыпочки, дергая проходящих за рукав:
— Мсье, это они? Скажите, вы их видите? Ну пожалуйста, дайте мне пройти!
Но отбежав чуть подальше, она натыкалась на новую живую стену.
— Умоляю вас, мсье! Скажите хотя бы, что они там делают… Они отплывают?..
Люди торопливо проходили мимо нее. Это были кинооператоры, взявшие напрокат катер с мотором, чтобы получить возможность сопровождать партию заключенных вплоть до посадки на тюремное судно. Они пробивались вперед. Мотор уже был заведен.
— Постойте! — закричала им женщина в черном.
Они заколебались, не понимая, кто это, чего она от них хочет.
— Подождите меня! Я еду с вами!
— Это невозможно, мадам! Мы же…
Но она поставила свой чемоданчик на каменную пристань, присела, протягивая руки, ведь прыгнуть надо было вниз метра на полтора.
— Говорю вам, это невозможно…
Катер отвалил от пристани, и она все-таки прыгнула, упав в объятия журналиста, который понятия не имел, что ему теперь делать.
— Идем! Время не ждет!
— Мой чемодан… — пробормотала она.
Но заниматься ее багажом было некому, чемодан так и остался стоять один-одинешенек на краю причала. Три парохода с каторжниками вот-вот тронутся. Надо было проскочить впереди них.
Женщина в черном села, от вибрации работающего мотора ее залихорадило еще сильнее.
— Вы их знаете? — спросила она соседа, заряжавшего свою камеру.
— Некоторых!
— Вы там не встречали одного довольно молодого, с темными волосами…
— Если бы вы сказали мне его имя…
Но она замолчала. Их суденышко проходило мимо трех судов, и сотни каторжников глядели оттуда на катер, теперь отвернувший к молу.
— У них забрали одежду?
— Да. Теперь каждый из них — всего лишь номер такой-то.
Хозяин катера шепнул журналисту:
— Это наверняка родственница. Смотрите, как бы глупостей не натворила. Видали мы всякое. Бывает, и с собой кончают…
Предупреждение вполголоса передавали друг другу, и каждый в свой черед присматривался к женщине, она же держалась вполне невозмутимо.
