Глава девятая,
в которой смеху противостоит танец
Рыжик дремал, досматривая яркие цветные сны. Шелест разноцветных кустов, залитых закатным красным и синим светом, клубок запахов, бликов и полутеней сворачивался перед ним в трубочку, и кот бежал ему навстречу, пока от клубка не остался один лучик света в пустоте. Через секунду мир опять развернулся перед ним в шуме моря, крике чаек, мерном покачивании корабля на волнах. Лёгкий бриз, бортовая качка, череда зелёных островков на горизонте.
Он ещё плыл круизом на Кипр, средиземноморское солнце всё так же неумолимо жарило, а эффект валерьянки начинал проходить. Рыжик моргнул сначала одним глазом, потом двумя, зажмурился, почувствовал неприятный кисловатый привкус во рту и снова открыл глаза. Он лежал на подоконнике каюты, его «двуногий», измученный качкой и красным креплёным, сопел, раскинувшись на кровати в неестественной позе. Его живот вздымался и опускался в такт качке.
Оценив обстановку, Рыжик пришёл к неутешительному выводу, а именно: он изнывает от невероятной скуки.
— А не прогуляться ли нам, мсье Рыжик? — промурчал он сам себе под нос и сам же ответил, глупо хихикая: — Давайте прогуляемся, мон шер…
После чего соскочил с подоконника, несколько неловко, то ли от качки, то ли от валерьяны и недавнего сна, пробрался на палубу, побрёл на корму и там занял наблюдательную позицию на полке с какими-то верёвками. Палубой ниже располагался бассейн, в котором плескались дети, вокруг на лежаках прожаривались взрослые и сновали официанты, умудрявшиеся не разливать разнообразные напитки, которые разносили пассажирам.
А за кормой бурлило рассекаемое кораблем море, и только где-то на горизонте зеленели маленькие греческие островки.
Этот праздник, с полуобнаженными на топчанах у бассейна, с шумом музыки и напитками, навеял рыжему образ греческой симпозии — древнегреческого пира. Его «двуногий» рассказывал об этом на каждой попойке: как древние греки собирались в трапезных и, возлежа, обменивались шутками и историями, юноши разбавляли густое ионийское вино и наполняли им чаши причудливых форм. Лилось вино, звучали и смех, и музыка, и песни в прохладных и загадочных средиземноморских сумерках. Гостей развлекали поэты с их звонкими лирами, танцоры и танцовщицы, вальяжные и высокомерные жрицы любви — гетеры в откровенных нарядах. И среди этой роскоши хитрые, остроумные, благородные, жадные, смелые, коварные, окосевшие, наивные бородатые греки плели бесконечную сеть интриг. Время от времени шум прерывался, когда кто-то, выпив лишнего, начинал буянить. Или когда поэту или музыканту удавалось привлечь внимание собравшихся. Или когда пара лицедеев, подобных Рыжику и его «двуногому», неожиданно откалывали смешной трюк, ну, или, что тоже случалось, надоедали достопочтенной публике неуместными шуточками настолько, что их вышвыривали вон, как нашкодивших котят. Впрочем, второе было Рыжику хорошо знакомо.
С тех пор как умерла жена «двуногого», в их жизни настала чёрная полоса, и дело не только в том, что в его рационе отварное мясо заменил сухой корм, а Галкин и вовсе перешёл на полуфабрикаты, «доширак» и портвейн. И не в том, что всё их скудное однокомнатное хозяйство приходило в состояние живописной разрухи и запустения. Чёрная полоса была, за редкими исключениями, тотальной. В творчестве дела обстояли не лучше. «Двуногий» просто помешался на народной комедии — теме кандидатской диссертации его покойной супруги. Галкин свято верил, что обязан воплотить её видение в реальность, и использовал для этого своего мурчащего спутника — Рыжика. А это значило, что не видеть ему больших ролей, как своих ушей. Прощай, Эсхил, да здравствует балаган, буффонада, травестия и прочий низкий жанр!
Но и это само по себе не проблема, кот может и потерпеть ради своего «двуногого». Но провал словно следовал за ними по пятам. Вместо смеха их номера вызывали непонимание и возмущение. Один раз на Арбате на них с «двуногим» накинулась толстая тётка, пытаясь сдать рыжего в питомник, а «двуногого» в полицию за жестокое обращение с животным.
— Это я-то животное? — хмыкнул про себя Рыжик. — Этот бегемот свою рожу-то видел?
В полиции они всё же побывали, но за то, что хвостатый артист чуть не выцарапал «защитнице» глаза.
В другой раз во время акробатических трюков на детском дне рождения Рыжик ненароком вцепился в люстру, а после сорвался с ней в обнимку в именинный торт, испортив праздник и реноме.
В цирк после нескольких просмотров их и вовсе перестали пускать: не зрелищно, говорят, не видно ничего, приходите с тиграми… И множество других, менее красочных провалов и провальчиков.
По правде сказать, приглашение на фестиваль в Греции было пока единственным светлым пятном в их безупречном списке поражений. Но он, уже немолодой кот, все же верил в успех, и именно сейчас впереди их ждал загадочный остов Кипр. И греки, потомки тех самых бородатых проходимцев из историй его «двуногого», которые любят смех, театр и вино, как, по правде сказать, и они с Галкиным. И тут, где между жарким солнцем и пьянящим вином, Дионисом и Аполлоном, трагичным и комичным, высоким и низким, тут, где смеялись и плакали сотни поколений греков, неужто не найдётся места одному в меру упитанному коту, с его в меру упитанным «двуногим», и их смешным и трогательным номером!
Рыжик настолько возбудился, что и сам не заметил, как соскочил на нижнюю палубу к бассейну и сразу оказался в центре внимания. «Двуногие» отвлеклись от своих дел, чтобы посмотреть на игривого толстого кота. «Это мой шанс!» — подумал он.
— Дамы и господа! — крикнул в толпу Рыжик. — Меня зовут Дионисий, и я — кот виноделия!
Толпа продолжала внимательно смотреть на прыгающего орущего кота.
— Я плыл к вам верхом на дельфине! Но дорога дальняя, и, проголодавшись, я его проглотил! — И, вытянувшись на самых кончиках лап, он завалился на спину, потрясая внушительным пузиком.
«Двуногие» залились гомерическим хохотом. «Наконец-то у меня получается!» — радовался кот, крутясь юлой, вытягиваясь и переворачиваясь, вызывая всё новые взрывы хохота. Как всё-таки жалко, что «двуногие» ни слова не понимают, думал он, продолжая рассказывать всем своим телом историю чудесных похождений.
Через некоторое время смех и аплодисменты всё же стали стихать, и Рыжик, потихоньку очнувшись от своего вакханального транса, мурлыкнул в знак благодарности, раскланялся и побрёл в тенёк под навес. Там он просидел какое-то время, отдыхая и осмысливая происходящее. Чем же отличалось его выступление тут от выступления где бы то ни было еще? Неужели публика здесь насколько другая? Или обстановка корабля всех меняет? Или волшебное греческое солнце? Рыжик не мог понять, но предвкушал нечто интригующее и захватывающее где-то там, за горизонтом.
И, словно вторя его мыслям, по палубе поплыла нежная мелодия. Кто-то затейливо играл на свирели. Эти переливчатые звуки трудно спутать с чем-то другим. Как заворожённый, Рыжик побежал на зов. Звуки доносились из каюты где-то на этой же палубе, но все двери были закрыты… Определить источник звука оказалось легко, но как же посмотреть, что там происходит? Коту-трюкачу нипочём препятствия! Он вспрыгнул на трубу, проходившую между иллюминатором и дверью, и, осторожно уцепившись за неё, взглянул в окошко.
