Но Лучиана, не в силах больше сдерживаться, перебила его:
— Этот «двуногий»! Мне так хотелось вцепиться ему в лысину, когда он вытворял этот свой садистский номер! Да за такое морду расцарапать мало! — Она в гневе шипела и хлестала по полу хвостом, глаза её горели грозно и воинственно. Но рыжий кот лишь меланхолично покачал головой в ответ:
— Не спеши судить, такова судьба артиста — бывают взлёты, но чаще, конечно, падения. Мы с моим «двуногим» через всякое прошли, он старый стал, забывает все, путает, и с координацией у него проблемы, но меня он никогда не обижал. Иногда сам голодал, а меня всегда кормил.
— Ха! Конечно! — Лучиану просто распирало от возмущения. — Не обижал! Только шмякнул об пол в жестяном ведре, как банку со шпротами!
— Ну, это же было в процессе творческого эксперимента. Киса, признай, ты же понимаешь в искусстве не больше, чем я в свежей осетрине. А Галкин очень хорошо понимает. Он даже меня увлёк своими идеями площадного театра: иногда шмяк об пол — это не просто шмяк, а потрясающая буффонада, хохот в зале, восторг толпы. Ради такого и лапу ушибить не жалко.
— Что-то я не видел на ваших выступлениях особого восторга толпы, — скептически заметил Ричи, — да и хохота в зале не было слышно.
— Толпа! Что с них взять. Толпа глупа и невежественна в искусстве, — пренебрежительно отмахнулся здоровой лапой рыжий циркач.
— Глупа! — фыркнула Лучиана. — Но выступаете-то вы для нее. И оценивает ваше выступление в конечном итоге именно эта невежественная толпа. И вы, между прочим, у этой толпы сегодня получили не слишком хорошие оценки. А твой Галкин, если продолжит пить в том же темпе, на празднике Посейдона даже до сцены дойти не сможет, а если и сможет, то вас опять зашикают и выгонят пинками. А о Кипрском фестивале даже и говорить нечего!
— Что же поделать, таков удел любого, кто выбрал путь служения музам. Сперва толпа освистывает тебя, а потом плачет над твоим трагическим номером, сначала глумится, а потом осыпает розами. Учи толпу, полюби её, отдай ей свою жизнь без остатка, и она полюбит тебя в ответ. А если очень сильно полюбит, то, может быть, даже распнёт, как бога «двуногих», — насмешливо посмотрел на неё Рыжик.
Ричи и Лучиана переглянулись. «Да, этот рыжий кот такой же ненормальный, как и его «двуногий», — читалось во взгляде обоих. «Ладно, хватит разговоров об искусстве, пора заняться расследованием, пока старый пройдоха окончательно не запудрил им мозги своей клоунской философией, — решил Ричи. — Пора запустить лапку в аквариум и попробовать выловить рыбку».
— Но пока что приходится признать, что в вашей карьере наступила чёрная полоса. Вы не думали каким-то образом освежить ваше шоу? Может быть, нужно добавить пару новых музыкальных номеров? Чтобы «двуногий» пел или… может, играл на чём-то? — сказал он и замолчал, внимательно следя, как прореагирует Рыжик на его слова. Если это толстый паяц украл свирель у Афины и её «двуногой», то он точно должен выдать себя, хоть движением хвоста, хоть дрожанием уса. Но рыжий кот отреагировал совсем уж странно. Он выпучил глаза, будто подавился рыбьей косточкой, издал странный шипящий звук и захихикал:
— Хе-хе-хе, ой! Чтобы пел! Галкин! Ну, вы шутник, mon ami! Вот за это нас точно дохлыми мышами закидают. Даже на празднике Посейдона. По правде сказать, мой «двуногий» из-за своего пения в цирковое училище и попал. Он же сначала пытался в театральный поступить, да только голос у него — как будто когтями по стеклу кто-то водит, и это при полном отсутствии музыкального слуха. Так у него на экзамене всё хорошо шло, пока до музыкальных номеров не доходило, как только рот откроет… С губной гармошкой то же самое, однажды его даже с лестницы спускали. Девять раз пытался поступить, сколько у кошки жизней, да только не вышло ничего. Потом его старичок какой-то пожалел, взял на цирковое, так и занимаемся с тех пор низким жанром, но на высоком уровне. Галкин у самого Куклачева учился, номера свои готовил. Но интриги, интриги, все таланту завидуют. Эх!.. Съели Галкина, как колбасное колечко. С тех пор и скитаемся вдвоём.
Ричи разочарованно потряс головой. Его котективное чутьё подсказывало, что Рыжик не врёт. Повисла тишина. Рыжий кот вздохнул ещё раз, почесал ухо, пытаясь вытряхнуть из головы печальные мысли, и продолжил уже другим тоном:
— А песни петь… Он не то что петь, он и говорит, сами слышали, как — шепелявит, чмокает, прыскает. Ему ведь челюсть в трёх местах сломали. Спицу вставляли. Он меня, котёнка маленького, безмозглого, у живодёров отбил. Сам тощий, как велосипед, а в драку полез. Ну, ему санитар из НИИ физиологии и врезал дубинкой. Как мне злиться на него? Он ведь совсем сдал в последнее время, с тех пор, как его самка умерла. Пропадёт он без меня, пропадёт! — Рыжик подполз к блюдечку, опустил морду в валерьянку и забулькал, как соловей. Потом, поднявшись с осоловелыми глазами, добавил: — Дудочка, может, нам и не помешала бы, да только играть некому.
Налакавшийся валерьянки оратор был готов выступать ещё долго. Но Ричи не дал ему такой возможности, он ловко вклинился в монолог Рыжика и сместил акцент на другую тему:
— Тем не менее толпа приветствует и представителей того искусства, которое идёт от ума, как вы это классифицируете. Взять хотя бы Фотини и Афину. Вы ведь видели их выступление?
— Видеть не видел, но слышал, — нехотя ответил Рыжик. — Дело в том, что нас с Галкиным это всё давно не интересует. Поймите, мы навсегда отошли от театра. Эти рамки, уродующие личность, ломающие самовыражение — нам было тесно внутри них. По-настоящему творческим личностям нечего делать в театре. Я не устану утверждать это!
— Позвольте! — запротестовал Ричи. — Но публика, интересы которой я представляю в этой каюте, высоко ценит талант этого дамского дуэта. Возможно, вашими устами говорит артистическая ревность?
Вопреки его ожиданиям, это провокационное заявление не возмутило Рыжика. Потянув за вероятную ниточку мотива, котектив вытянул «пустышку». Рыжий лишь кисло поморщился и примирительным тоном забубнил:
— Как я уже говорил ранее, искусство делится на аполлоническое и дионисийское. Что есть аполлинарное? Это так называемое «возвышенное», то бишь театральное. Эту разновидность как раз исповедуют та симпатичная кошечка и её «двуногая». Мы же служим искусству дионисийскому. Такому, что плебс именует «грязным» и «порочным». Однако ж оно и только оно есть искусство толпы. И как бы критики, эти продажные мерзавцы, ни пытались нас унизить в своих пасквилях, публика не может без нас! Она скучает на высоколобых эстетских представлениях и ждёт, когда с нею заговорят на понятном языке! Ведь современное общество нацепляет оковы на конечности и натягивает на грудь шлейку. Попробуй сделать шаг в сторону — нет, шалишь! Ложный стыд не даёт нам быть самими собой. И только смех нас раскрепощает!
Глаза Рыжика сверкали, и в этот момент он был почти что прекрасен. Охватившее его вдохновение было настолько заразительным, что Ричи сидел, распахнув рот и совершенно забыв, насколько беспомощны выступления Галкина и Рыжика на самом деле. Перед ним сейчас был подлинный поэт и певец, верящий в своё дело до кончика хвоста. Но Рыжик сам всё испортил прозаическим финалом своего страстного диалога:
