— Так кто же всё это сделал?! И зачем?! Отвечай, пёс морской тебя дери!
— Всё же было очевидно с самого начала! — Ричи закашлялся и потер нос лапкой. — У всех вас травмы после несчастной любви, у Лучианы — ненависть к актерам, и сначала я считал её основным подозреваемым. Но откуда тогда взялись стихи? И откуда эти безумные попытки утопить корабль? Я спросил у Афины про стихи, она сказала, что они ей не знакомы, но ритм и размер показались ей привычными, схожими с её любимыми греческими. Мой «двуногий» раньше увлекался поэзией, и я кое-что понимаю в стихотворных размерах, поэтому сразу догадался — это латинский гекзаметр!
— Что? Да какая разница! — нервно взвизгнул Элефант, в ужасе разглядывавший опалённую шерсть на собственном боку. — Какое дело сейчас до стишков, да ещё на каком-то игзаметре!
— Да это же самое важное! — взвился Ричи. — В истории уже был однажды случай, когда один «двуногий» сжёг Рим только для того, чтобы, глядя на пожарище, писать стихи в этом самом размере! А ведь этого и хотела Афина!
— Странный певец… — вдруг замер Элефант. — Вот про что она говорила… Уничтожить весь мир ради любви… А я…
— Но при чем тут Рим? — закашлялся Маршал.
— При том! Ты — француз, Элефант — немец, лучиана — из Румынии. А откуда Рон?
— Из Ирландии? — заморгала Лучиана.
— Британец! Глазго! — хором ответили Маршал и Элефант и тут же недоуменно переглянулись.
— То-то и оно, Рон это скрывал! Только промяукался мне насчет своего бывшего судна «Гарибальди», а про него я читал, что оно вышло из порта неподалеку от Рима!
— Зачем же это скрывать? — фыркнул Элефант. — Макаронники — не самая плохая нация…
— Это меня и насторожило, а потом всё сошлось! Отвергнутая, по его мнению, любовь артистки, которую можно вернуть только настоящей песней!
— Песней… — охнул здоровяк-немец.
— А настоящие песни можно писать, лишь когда рушится мир! Или Рим!
— Да, так она и говорила, — добавил Элефант.
— И вспомните, именно в Риме находилась та самая библиотека, в которой ловил мышей и попутно учил латинские стихи наш…
— Рон?!! — Маршал разжал когти, отпуская Ричи. Он словно окаменел, не в силах поверить в услышанное. — Где он, кстати? Только что был тут! НЕРОН! Его полное имя Нерон! Рон — это сокращение!
Словно в подтверждение его слов, сквозь шум пожара и истошные крики «двуногих» вдруг раздалось протяжное пение. Песня была одновременно гордой и строгой, но при этом наполненной какой-то величественной печалью. Коты подскочили к иллюминатору, чтобы взглянуть на поющего, и увидели знакомый силуэт с рваным ухом, чётко различимый на фоне зарева пожара.
Глава самая последняя,
в которой котики прощаются
На «Агиа Елени» снова царила паника. Оглушительный взрыв, прозвучавший в машинном отделении, поставил на уши всех на судне. Капитан, в чьих волосах за этот рейс уже прибавилось седых прядей, прыгая через ступеньки, суетился на верхней палубе, по пути отдавая приказы об эвакуации. Рисковать было нельзя, совершенно ясно, что на судне орудует какой-то маньяк-террорист, пассажиров нужно срочно удалить на безопасное расстояние, а самим попытаться спасти корабль.
Из машинного отделения валил чёрный дым, у входа толпилось с десяток матросов, безуспешно пытавшихся выбить крепко заклиненную металлическую дверь. Капитан в который раз за день подумал, чем же он так прогневил Посейдона, и, миновав расступившихся подчинённых, подошёл к небольшому, уже порядком закопчённому иллюминатору на двери.
Внутри царил первородный хаос огня, пара и дыма. Среди металлического бурелома, словно вывернутая после ужасного перелома кость, торчал сломанный вал. Одна из труб придавила собой дежурного механика, снаружи было плохо видно, удавалось разглядеть только ноги в синих форменных брюках, торчащие из-под завала. На полу разлилось огненное море солярки, весёлые и злые язычки пламени становились всё выше с каждой секундой.
Лицо капитана внезапно стало белее, чем его парадная форма, — среди клубов дыма он отчетливо различил, как пламя уверенно подбирается к топливным бакам. Увидев выражение его лица, матросы мигом прекратили галдёж и переглянулись с тоской во взглядах. Неожиданно среди рокота моторов всем послышалось протяжное кошачье мяуканье, и каждый почему-то сразу подумал, что это — недобрый знак.
В это время на палубе тоже раздавалось мяуканье. Мяукала поджарая ухоженная кошка в корзинке у такой же поджарой и ухоженной пассажирки, неловко спускавшейся по трапу к эвакуационному выходу. Ошеломительной высоты каблуки норовили застрять между ступеней, а пробегавшие мимо пассажиры, совершенно позабыв про приличия, беспардонно толкались чемоданами и раздражённо кричали. Подходы к спасательным шлюпкам были забиты людьми, словно консервные банки безголовыми шпротами. Вдобавок из трюма клубами повалил густой чёрный дым, послышался кашель.
Толпа многоголосо охнула и усилила напор на передние ряды. Матросы-киприоты, суетившиеся возле механизмов спуска на воду, увидев дым, удвоили усилия и принялись ругаться вдвое ожесточённей, но всё оказалось напрасным. Когда брезент был снят, выяснилось, что для использования пригодна только одна шлюпка из четырёх. Три остальные, по киприотской беспечности, видимо, не проходили проверку уже много лет и годились только для придания судну уставного экстерьера. Никто на «Агиа Елени» не верил, что с кораблём может случиться нечто на самом деле плохое, и теперь за это легкомыслие приходилось расплачиваться. Известие пробежало по толпе, как лесной пожар в ветреный день, и палуба мгновенно превратилась в сущий бедлам. Люди кричали, угрожали, умоляли и проклинали на различных языках, метались среди облаков дыма, теряя багаж. Возле единственного исправного плавсредства закипела драка. А на самом верху, на трубе теплохода, возвышаясь над пожарищем и метущейся толпой, печально и протяжно, словно волк на луну, мяучил свою песню кот. Этот вой, вплетаясь в панический гвалт, царивший внизу, добавлял происходящему странную демоническую нотку.
Фотини почти удалось миновать опасную лестницу, когда ей под ноги попался её знакомый писатель с пустой кошачьей переноской, и актриса, неловко споткнувшись, буквально упала ему в объятия. Однако вместо галантных извинений или предложения помощи, подобающих случаю, пассажир немедленно принялся выспрашивать, не видала ли она его пропавшего кота:
— Чёрный такой, толстоватый, с белой манишкой на груди, не помните? Чёрт знает куда он подевался!
Писатель дополнял неважное знание языка оживлённой жестикуляцией, чем вконец перепугал и сбил с толку Фотини:
— Ох, нет! Да не видела я вашего кота! Нужно скорее спасаться с этого ужасного корабля! А шлюпки уже переполнены! Пожалуйста, помогите мне, я страшно боюсь огня, и этот дым, я его совершенно не переношу, и он может быть вреден для моей Афины. Афина, детка, что ты там увидела?
Кошка, к недоумению своей хозяйки, полными обожания глазами зачарованно смотрела куда-то наверх, где на одной из труб виднелся различимый для острого кошачьего глаза силуэт. Фотини хотела спросить у писателя, не его ли это кот орет, сидя на трубе, но в этот момент их накрыло облаком едкого дыма, и она, тяжело закашлявшись, обмякла в его неловких объятиях. Писатель стоял с пустой переноской и бледнеющей, норовящей грохнуться в обморок Фотини на руках. Девушка определенно нуждалась в его помощи. Нежная кожа, теплеющая под тонкой материей летнего платьица, аромат духов, различимый даже сквозь резкий запах, все это побуждало его мужскую натуру к немедленным действиям по спасению, но Ричи… Куда же запропастился этот шалопай?! Конечно, кошачьего чутья у писателя не было, но что-то внутри явно подсказывало — уж если где-то произошло чрезвычайное происшествие, пожары, взрывы или стихийное бедствие, его кот не упустит возможности сунуть туда свой любопытный розовый нос.
