Нет, их интересовало лишь собственное бренное тело – оно перестанет чувствовать, думать, видеть, слышать и дышать. Все, конец мира, трагедия, тлен.
Да, тлен, но уж точно не трагедия и не конец – не в их привычном понимании.
Обо всем этом Баал размышлял, выводя свой седан с узкой парковки на заднем дворе. Ливень усилился, щетки едва справлялись с потоками – не стирали их, лишь сдвигали траекторию движения воды, чтобы через секунду она вновь залила стекло волнами.
Ну и ладно.
Через минуту он вновь остановил машину в тупичке, приоткрыл стекло, закурил. Регносцирос всегда курил «после» – восстанавливался перед следующим «клиентом», стабилизировал собственное состояние, восполнял потраченную энергию.
На сегодня еще трое.
Такие же потерянные, бесполезные?
Других он пока не видел.
Нет, видел – приговоренных к «дематерилизации» с Уровней за совершение преступления; даже если те оставались в добром здравии и с огромным желанием жить и исправляться, их принудительно выкидывали за пределы Мира, в который когда-то пригласили. И верно – нечего гадить там, где живешь. Криминалы, как ни странно, сопротивлялись дольше всего, и с ними было интереснее.
Сигарета тлела быстро; грохотал по асфальту дождь – пузырился лужами, брызгал на все, на что мог набрызгать, одновременно загрязнял и умывал улицы. Зато свежо.
Регносцирос всегда философствовал в перерывах. Во-первых, потому что заняться, кроме измышлений, все равно было нечем, во-вторых, пожелай он поговорить об этом вслух, собеседников не нашлось бы. Разве что сам Дрейк, но тот вечно занят. Коллеги же при разговорах о смерти быстро впадали в уныние – достаточно созерцали ее в силу профессиональной деятельности ежедневно, чтобы еще и за кружечкой пива обсуждать в удовольствие.
А вот он удовольствие от философии получал – больше, когда ты один, не от чего.
Спустя несколько минут ливень начал стихать; все еще капало, но уже лениво, по-доброму. Блестела под фонарями освеженная листва кленов; окна здания, у которого стоял автомобиль, не горели. За окном половина третьего утра.
Вновь завелся мотор седана; низкий гул отразился от кирпичных стен.
С остальными оказалось проще: первый спал и ничего не почувствовал, вторая восприняла его приход с благодарностью – так устала жить, третий кричал, но недолго.
Тела он всегда оставлял в квартирах – их следом подчищали представители Комиссии – спасибо, хоть от этой грязной части работы избавили. Утром ему на счет упадет внушительная сумма – плата за каждого «уведенного» – работа «карателя» и по совместительству проводника хорошо оплачивалась.
Баал вознаграждению не противился – не радовался ему, но и не просил. Умел жить с деньгами, умел жить без них. Домой он ехал ленивый, расслабленный и довольный. Довольный, потому что дел на сегодня не осталось, потому что завтра пойдет на игру, потому что успеет до нее выспаться. Ночью движению не мешали ни поставленные на дежурный режим светофоры, ни пешеходы.
Регносцирос ехал и думал о том, что живая вагина все-таки куда приятнее собственных ладоней. Ему вспоминалась шарообразная упругая грудь под пальцами, закинутые на плечи ноги, вид собственного скользкого ходящего взад-вперед члена…
Мда, это стоило разбитой вазы. Завтра он купит новую.
* * *
Его накрыло на следующий день прямо во время матча, как раз когда он собирался откусить очередной кусок запеченной в тесте сосиски, запить его лимонадом, а после выкрикнуть, чтобы номер четырнадцать двигался быстрее.
От волны гнева, которая неожиданно разлилась внутри, почти свело внутренности, разум затянулся красным.
«Нет-нет, только не это…»
Возможно, это не «прилив», возможно, это просто приступ раздражения – совсем обычный, какой случается у людей, когда некий, одетый, должно быть, по ошибке в белую униформу жирняк, не может пробежать и десяти метров, чтобы не упасть.
Баал застыл и на время перестал слышать толпу, рев, улюлюканье, перестал замечать слишком тесные кресла и надоедливых, постоянно орущих и хрустящих кукурузой соседей. Вместо этого прислушался к себе, к тому, что происходило внутри, – его черные глаза все еще смотрели на зеленый стриженый газон поля, но фокус временно улетучился.
Внутри клокотала ярость. Слишком сильная, чтобы родиться из обычного раздражения на игрока под номером четырнадцать. Может, она родилась не из-за жирняка, а из-за того, что его места соседствовали с двумя быдло, болеющими за конкурентов? Из-за прогорклой сосиски, из-за того, что лимонад вызвал изжогу, из-за недосыпа, черт его дери?
Но он доспал. Он встал в двенадцать – за два часа до начала игры, как раз вовремя.
Хотелось придушить кого-нибудь. Хотелось подняться с места, развернуться и натянуть заляпанный грязью кепон соседа тому сквозь макушку на шею, а после затянуть его узлом. Хотелось выбежать на поле, догнать жирняка и напинать того по слишком выпуклому заду, по этим толстым и лысым, как у бабы, ногам. Пилинг он, что ли, делал, сука его дери?
Регносцирос едва удержал собственный зад прижатым к казенному пластиковому стулу.
Э-э-э, нет, так не пойдет.
Это не раздражение, не неудовлетворенность, не злоба. Это, мать его, самый настоящий гнев – настоящий настолько, что если сейчас же не уйти со стадиона, кто-нибудь не просто пострадает – кто-нибудь очнется с жопой, натянутой на уши.
Баал быстро наклонился, поставил лимонад на пол, толкнул туда же пакетик с картошкой – та рассыпалась (и плевать), – поднялся с места. Задевая ногами бесконечные колени и не глядя на лица «куда прешь, мужик?», дабы не спровоцировать приступ, быстро протолкался к ближайшему выходу с трибуны.
Вот и посмотрел игру.
Вот и дождался матча, сходил, развлекся.
Он вел машину быстро, но аккуратно – надо успеть в загородный дом, пока не накрыло. Иначе он придушит кого-нибудь прямо на улице, иначе не сдобровать вполне себе здоровым гражданам, никоим образом не утратившим «искру».
Начальник не похвалит.
Черт!
Водитель выругался и ударил рукой по рулю. Почему сейчас? Почему так быстро, ведь с последнего «прилива» прошла всего неделя? Раньше они случались не чаще раза в месяц, а то в два. Слишком быстро…
«Это не прилив, не прилив…»
Но это был он.
Приливы – а именно волны неконтролируемого гнева – случались с Регносциросом почти с рождения, и он, как умел, справлялся с ними. Пытался игнорировать, душить в зародыше, не замечать, пересиживать в запертом помещении – не помогало: ярость всегда вырывалась на волю и проходила только тогда, когда обрушивалась на чей-то хребет. Чаще всего безвинный. Хорошо, если заканчивалось увечьями, но иногда исход ужасал даже его самого. Слишком много разрушений, слишком много жертв.
