Несколько раз они проезжали зоны, когда сквозь все ее тело – грудную клетку, мозги, колени и даже ступни (в последних это ощущалось отчетливее всего) – проходила невидимая тугая волна, и сразу же после этого пейзаж менялся. Еще час езды – еще волна. Затем еще. Выезжали из каких-то «служебных» секторов?
Водитель молчал, Аля молчала тоже.
Ей хотелось есть, пить и в туалет – насчет последнего она решила-таки заикнуться, и моментально получила ответ: жди.
Долго?
Нет ответа. И она ждала.
После бесконечно вьющейся сначала через горный массив, затем через ухоженные поля, а следом сквозь заросшие бурьяном степи дороги черный автомобиль, наконец, остановился. На ровном, покрытом короткой, будто ее недавно кто-то косил, травой участке, перед старым одноэтажным домом.
Еще не заглушив мотор, водитель бросил:
– Писай за домом.
Алька не стала спрашивать, есть ли там туалет или специально выделенное «для этого» место, – распахнула дверцу, едва не упала, поскользнувшись на сырой траве босоножкой, и бросилась к строению.
Дом был старым, добротно сколоченным из потемневшего от времени бруса. Моментально намокла, собрав влагу с высоких стебельков, юбка, колючка оцарапала лодыжку, но Альке было наплевать – она быстро примяла траву и уселась в ней, как наседка. Блаженно вздохнула.
Вокруг стоял туман. Такой плотный, что конец луга тонул в нем полностью – приглядывайся или нет, не поймешь, что там – овраг, степь, лес?
И пахнет так хорошо…
Последний приют. Осознав, что это место может стать ее последним пристанищем, Алеста поежилась и растеряла крохи накатившего вдруг блаженства, нахмурилась. Поднялась, поправила одежду, взглянула на сырой подол и отправилась назад – узнавать свою дальнейшую судьбу.
Он сидел на крыльце – человек в плаще. Почему-то не вошел в дом, расположился прямо на ветхих ступенях и смотрел прямо перед собой, в туман. Его влажные волосы сделались тяжелыми и завивались крупными кольцами; она подошла и осторожно села рядом – прямо юбкой на доски. Ну и что, что испачкается? Уже грязная.
Какое-то время молчали.
Затем плащ зашуршал. Водитель достал из кармана пачку сигарет, вытащил одну, бросил пачку на крыльцо, щелкнул зажигалкой – над его головой потянулся белый извивающийся дымок. Лицо непроницаемое, почти равнодушное, только стынет в черных глазах недовольство – не то на себя, не то на нее – не разберешь.
Она долго не могла начать разговор, не знала, с чего, затем тихо спросила:
– Ты меня помнишь?
Человек слева от нее кивнул.
– И я тебя помню.
Он уже знал об этом, она говорила в камере.
– Я-то ладно, – раздался его голос, – а вот ты почему?
– Не знаю, – она посмотрела на собственные ладошки – сморщенные и почему-то пыльные, вытерла их о юбку. – Что-то не сработало. И я не забыла.
– Так не должно было быть. Кто-нибудь знает?
Алька покачала головой. Затем сообразила, что собеседник на нее не смотрит, и добавила вслух:
– Нет, никто.
Тишина. Ни сверчков, ни ветерка, ни шороха листвы.
Вокруг дома местность была ровная; справа стоял покосившийся забор – доходил до середины двора и там заканчивался. Ни входа, ни калитки – не пойми, зачем такое ограждение.
– И каково это – жить, когда помнишь оба мира?
Каково? Она пожала плечами.
– Нормально. Если… понимать.
Что «понимать», пояснять не стала – была уверена: поймет.
– А мы… – хотела спросить «зачем здесь?», но не рискнула, вдруг запнулась. Побоялась услышать ответ.
Человек в плаще посмотрел на нее в упор, понял вопрос. Смотрел долго, тяжело, потом еще тяжелее вздохнул. Когда начал говорить, в голосе его послышалась сталь.
– Я в последний раз это делаю, поняла? Помогаю тебе. Если еще хоть раз переступишь закон, если попадешь в суд, и мне прикажут тебя убить, я тебя убью, ясно?
– Ясно, – Алька вздрогнула. Не то оттого, насколько пронзительным казался в тот момент его взгляд, не то от довершавшего общую картину мрачного неулыбчивого лица. Пристыжено отвернулась, затем спросила: – А почему не убил сразу?
– Когда? Тогда, на Равнинах, или в камере?
Ей, конечно, хотелось узнать и про Равнины, но шанс на то, что ее сосед ответит на оба вопроса, был минимальным, и потому пришлось выбрать:
– В камере.
– А за что? Ты невиновна.
– Виновна. Я переступила закон – пошла туда, куда нельзя было.
Мужчина фыркнул; сигарета в его пальцах дотлела, он бросил ее под ноги. Поинтересовался глухо, безо всякого интереса:
– Убить сейчас?
– Не надо.
Она поежилась снова. По инерции – не потому что страшно. И в этот момент вдруг поняла, что этот человек – Каратель, – наверное, один из самых страшных людей на Уровнях, – не собирается ее убивать, дает шанс остаться в живых. Снова.
– Почему ты помогаешь мне?
Не удержалась, спросила, и выдавший волнение голос сел почти до шепота.
– В этом доме будешь жить две недели, – не опускаясь до объяснений, ответили ей. – Через две недели данные о тебе сотрутся из всех баз Комиссии, тогда и…
Что «тогда», вновь осталось висеть в воздухе, как спущенный с неба и обрезанный на середине канат.
– И еще. Есть два «запрещено». Номер один: выходить с территории этого двора, поняла? Когда я говорю «запрещено»…
– Это значит «запрещено», – закончила фразу Алеста, – я поняла.
От ее понятливости взгляд черных глаз мягче не сделался, кажется, даже наоборот.
– А второе: не спускаться в подвал. Никогда и ни за что.
Она даже не стала интересоваться, что там, в подвале – нельзя и нельзя, пусть будет так.
– Не буду.
– Молодец.
И вновь никакого одобрения в голосе – равнодушие.
– А что случится, когда пройдут две недели? Что будет после?
– Не знаю, – сосед с длинными волосами смотрел прямо перед собой. Огромный, но уставший, как будто перешагнувший через самого себя. – Там видно будет.
Не успела Алька втихую порадоваться – ей не померещилось: они что-нибудь придумают, придумают! Она будет жить, – как ей вдруг выдали неожиданное задание.
– Пройдись по дому, осмотрись, составь мне список того, что тебе привезти. Чтобы для жизни. Я куплю.
Зашуршал плащ; ей в руки впечатался маленький блокнот и прилагающаяся к нему ручка.
– У тебя тридцать минут.
И он потянулся за второй сигаретой.
