Все объяснит, будет честен, а там либо пусть принимают таким, каков есть, либо отказываются от предложенного.
Зато без лжи.
Всю жизнь он избегал отношений, ненавидел разборки, терпеть не мог эмоциональные «скрепки», а тут переступил через себя.
Вечер; Нордейл все дальше, хижина все ближе.
И будь, что будет.
Вернувшись в дом на окраине, Баал обшарил в поисках еды холодильник, что-то съел, затем налил себе оставшегося в бутылке кваса и опустился на скрипучий стул. Долго смотрел в окно, за которым пали на луга сумерки, даже на крыльцо не шел курить – мучился.
В комнатах тихо, но Регносцирос присутствие гостьи ощущал кожей – она сидела в собственной спальне, – тоже не выходила, чего-то боялась. Его? Нет, вроде бы, не его. Себя? Своей тяги к нему?
В груди свербело от непонятных чувств.
А он, оказывается, соскучился по этому месту – несколько часов отсутствовал, а уже затосковал. С Алестой здесь стало иначе: уютней, теплее – он незаметно для себя отогрелся. И пахло здесь по-другому: травами с окна, жиром от плиты, выполосканной в порошке, сохнущей на краешке ведра тряпкой.
В какой-то момент в коридоре послышались шаги.
– Я не варила сегодня ничего, ты извини.
Голос робкий, тихий, глаза в пол.
– В холодильнике полно еды.
– Да, там со вчера осталось…
– Я все нашел.
Она потопталась на пороге, будто ожидая чего-то, потом ушла.
Он вновь остался один. Наедине со своими мыслями, тягучей тоской и сомнениями.
Может, он уже не нужен ей? Поняла вчера, что не по нраву, одумалась? Значит, все пойдет по-старому, как он изначально и хотел, – просто доживут вместе две недели, «добудут», а после отправит ее прочь от себя – в мир, навстречу вольной жизни.
Будет скучать, конечно, но, наверное, не по самой Алесте – не по ее мягкому телу, которого никогда не коснется, и теплым глазам, – а по чему-то несбыточному, по мечтам, что изначально не имели шанса когда-либо воплотиться. По пальцам, гладящим его затылок, по доброй улыбке на губах, по напевам, что все эти дни слышались вокруг крыльца.
И он все еще хотел ее. Сильно. Давно уже не девчонку, но созревшую красивую женщину, не пахнущую ни одним мужчиной. Вероятно, еще долго будет хотеть, наблюдать издали за ее жизнью, злиться, если увидит с другим, мучиться, когда поймет, что нужно как-то отпустить, что изначально не имел на нее прав.
Он – демон – ни на кого не имел прав. И ни на что – даже на мечты. Тем более, на них.
А Алеста в этот момент ступила на кухню снова. Сначала молчала, затем заговорила быстро и сбивчиво – он смотрел в окно, – что-то лепетала о том, что ни за что не ступила бы к нему в комнату, если бы не чувствовала притяжения, если бы не желала этого сама. Может, обидела? Так, она не хотела, просто не знала, как помочь. Она вообще хотела другого – чтобы он знал…
Чтобы он что-то знал; Баал не слышал слов.
В какой-то момент он повернулся от окна, посмотрел ей в глаза и хрипло спросил:
– Я тебе нужен?
И речь оборвалась – как обрубили. Аля моргнула – карие глаза распахнулись, рот приоткрылся, а сердце заколотилось так быстро, что даже он услышал.
– Я тебе нужен? Хотя бы сегодня?
И она вдруг изменилась лицом, просветлела, а кухня моментально пропиталась ее радостной решимостью – он удивился такой мгновенной перемене и незримо осел, – выходит, боялся ответа.
– Нужен? – несмелый шаг ему навстречу; кисти ее рук дрожали. – А можно не только на сегодня? Можно на дольше? Потому что нужен. Очень нужен…
И обняла его. Сама.
Он не мог ей предложить ничего из того, что должно было присутствовать в первой ночи: ни широкой мягкой постели, ни золотого на столбиках балдахина, ни уютного освещения, – но мог предложить себя. Пусть лишь этим вечером, но зато всего – целиком и полностью.
Он умел чувствовать людей, как никто другой – умел знать их желания, позывы, стремления, ощущал мечты и теперь впервые в жизни радовался этому умению, ибо применял его для хорошего. Растекался, чувствуя под руками податливое тело, впитывал его жар, движения навстречу, мягкость губ. Вздрагивал сам, когда вздрагивала она, ловил каждый вздох, каждый отзвук дыхания, каждый мимолетный позыв. И ласкал так нежно, как думал, не умеет.
Он гладил, лелеял, он дарил. А ему дарили в ответ – нежность, доверие, волны любви.
Она оказалась еще мягче, чем он предполагал, но с жаром, со страстью, с неуемным желанием отдавать. Руки неумелые, но ему и не нужно, губы дрожат, но он умеет успокоить сам. Налитая грудь – та самая, правильная, – тонкая талия, стройные ноги; ее сердце и тело пели под ним – он чувствовал, слышал. Понимал, когда нужно нежнее и медленнее, ощущал всю готовность и неготовность, вошел тогда, когда стало можно…
И ночь потеряла очертания. Узкая неудобная кровать превратилась в бескрайний шелковый ковер, стены ветхого дома в самое теплое в мире пристанище, и весь мир вдруг сосредоточился в единственной точке пространства – самой нужной и самой правильной.
Он не закончил сам – не стал пугать ни диким темпом, ни бешеным напором.
Дождался, когда под его телом стихнут судороги, когда ее колени, губы и руки перестанут дрожать, когда отзвучит стон, и откатился, лег рядом. Притянул Алю к себе, уложил ее голову себе на плечо, прижал.
Тесно; его локоть упирался в стену. Вокруг стояла нетронутая звуками глубокая ночь.
А рядом лежала женщина.
Смотрела, как и он, в потолок, гладила его подушечками пальцев по груди, молчала и иногда вдруг вздрагивала вновь. И тогда он успокаивал ее поглаживанием.
Теперь она пахла мужчиной.
Она пахла им.
Глава 13
Он думал, что знает, как выглядит счастливая женщина, – оказывается, не знал.
Алька светилась. От счастья, от физически ощутимого разлившегося вокруг нее умиротворения, будто от какого-то недоступного ему знания, которое вдруг сделало ее мир особенным.
А Баал ходил напряженный – не знал, как себя вести, и потому помалкивал. Молчал и за завтраком, только спросил, придумала ли она себе имя, – ему с улыбкой покачали головой – и ушел строить сарай.
Он старался забыться в работе: орудовал инструментами до седьмого пота, таскал бревна – иногда, кажется, таскал их бесцельно – и знал, всему придет конец. Он обещал ей быть честным, но не мог решиться на разговор – не осмеливался стереть с ее лица блаженное выражение, щадил.
Себя или ее?
В обед на кухню его приманил запах мясных лепешек.
Теперь она напевала, когда накладывала еду, когда заварила чай, когда зачем-то взялась месить тесто.
