– Хочу сделать сладкие пирожки. Любишь?
– Не знаю.
Он действительно не помнил, когда в последний раз ел сладкие пирожки.
– А я люблю. Мама их сама не пекла, но пекла Клавдия.
– Кто это?
– Экономка.
У них, оказывается, была экономка. Интересно, Алеста скучала по своему миру?
Лепешки он уминал быстро, хотел поскорее уйти с кухни – дергался оттого, что никак не мог выработать собственную линию поведения. Осчастливленная, как и у Али, часть его души, просилась показаться наружу и тоже желала запеть – он не давал ей хода. Неизвестно, долго ли идиллия продлиться.
«Может, уже сегодня я не стану ей нужен».
Хмурился, хлебал морс, смотрел в сторону; напевы от плиты не прекращались.
– А твоя мама что-нибудь пекла?
– Не помню.
– А ее саму ты помнишь?
Регносцирос нехотя кивнул.
– Она хорошая была? Твое детство было хорошим?
– Не хочу об этом говорить.
– А ты давно ее видел?
– Давно.
– Она живая?
– Надеюсь.
– Надеешься?
Он помрачнел еще сильнее; брови на лице Альки взлетели – вопрос повис в воздухе.
– Сказал же, не хочу об этом говорить.
– Ну и не надо.
Ему улыбнулись. На него смотрели с любовью.
Ближе к вечеру, когда жара начала спадать, она принесла ему на стройку стакан с морсом – поставила его, запотевший от холода, на сложенные бревна. Спросила:
– А ты сегодня не уедешь?
– Куда?
– На работу.
– Сегодня нет.
– А завтра. Ты ведь завтра тоже работаешь?
– Если не вызовут, не уеду.
– Это хорошо.
Баал почти докрыл крышу, думал о том, что брус нужно пропитать, а антисептика нет. Купить бы еще лак да покрыть пол – ладно, купит в следующий раз, когда будет в магазине.
Ветер развевал ее длинные волосы – мягкие, чистые, блестящие. За то время, что она гостила в этом доме, Аля никогда не убирала их ни в валик, ни заплетала в косу – ему нравилось. Напекало солнце; день стоял чуть ветреный, погожий.
– А тебя всегда вызывают, чтобы кого-то наказать?
– Я не наказываю.
– А что ты делаешь?
– Привожу приговор в исполнение.
– А приговоры всегда плохие?
Ему не хотелось об этом говорить, но он кивнул.
– Всегда.
Карие глаза смотрели на него без осуждения, с любопытством.
– Это трудно? Твоя профессия трудная?
– Непростая.
– Я так и подумала, – она какое-то время сидела на пеньке, затем поднялась, отряхнула юбку и взглянула прямо ему в лицо. – Приходи, как закончишь, на озеро. Я буду тебя ждать.
И, может от страсти, что тлела в ее взгляде, а, может, от того, что страсть эта перемешалась с теплой ласковостью, Баалу сделалось жарко.
Он пришел туда час спустя – старательно сдерживался, чтобы не броситься к уходящей за дом тропинке сразу же. Кое-как выиграл у себя самого этот поединок.
– Искупайся, – приказали ему ласково.
Та, что позвала его на озеро, сидела на песке с влажными волосами, нагая. Рядом лежало полотенце; Баал подчинился. Поплавал, чуть остыл – не внутри, но хоть снаружи, – а когда вышел на берег, ему почти сразу же преградили путь.
Когда Алеста опустилась перед ним – ошарашенным, – на колени, он даже не успел отреагировать – ни вымолвить полслова, ни удержать ее от этого, ни даже скрыть удивления.
– Научи меня.
– Чему? – прохрипел смущенно и едва не закашлялся, когда его пениса коснулись теплые пальцы.
– Я не умею ртом. Но хочу знать, как. Научи.
Он не научил.
Стоило его плоти вздыбиться, он кончил почти сразу же.
Летние сумерки пахли травой, корнями и влагой; с озера тянуло тиной. Лениво тлел над горизонтом закат, небо над головой уже потемнело; над водой стоял туман.
Они лежали на одеяле, которое Аля предусмотрительно принесла с собой – лежали рядом, смотрели, как меркнет высь, слушали размеренные трели цикад.
Баалу больше не хотелось разговоров – никаких, никогда, – ему хотелось остановить мгновенье. Чтобы вот так вечно: над ухом теплое дыхание, под рукой покрытое пупырышками мягкое плечо, над головой счастливая, уходящая вдаль бесконечность. И покой.
Алька о чем-то тихонько рассказывала. Временами он прислушивался, временами нет – мог бы повторить ее рассказ слово в слово, но предпочитал не вникать в смысл – тек вместе со временем, жил этим мгновеньем, растворялся вместе с сумерками.
– …тридцать минут в день. И это, если мужчина заслужит высокое положение в обществе – станет мужем. Всего тридцать минут, представляешь?
Она говорила о любви. Наверное, все женщины любят о ней говорить; а ему было плевать, о чем – просто нравился ее голос.
– Я до сих пор не знаю, как у моей матери получалось переключаться в этот режим и быть ласковой с отцом в те самые отведенные полчаса. Как вообще можно переключаться? Ведь либо ты любишь, либо нет, разве не так? Знаешь, я много думала об этом. С самого детства нас учили, что посылать Любовь мужчинам опасно. Что мужчины становятся с нее агрессивными, излишне самоуверенными, но я всегда в этом сомневалась. Не поверишь, не могла понять, как доброта может вызвать злобу, как хорошее может перетечь в плохое? И знаешь, к какому выводу пришла?
Ему не хотелось разлеплять губы; сами собой смыкались веки – не от сна, от странного ленивого умиротворения. Как же хорошо, оказывается, жить без гнева…
– Какому?
– Что это женщины боялись. И боялись себя, а не мужчин.
Интересный вывод.
– Почему боялись себя?
Алеста приподнялась на локте; в вечернем свете ее глаза казались еще темнее и глубже – в них не было дна.
– А потому. Они боялись, что начнут любить, как любили раньше, еще давно – необузданно, страстно, всей душой. И залипнут. А если так, то вновь начнут страдать – они боялись боли, того, что их любовь отринут. Вот и вышло, что, ограничивая мужчин, они в первую очередь ограничили в чувствах себя. Чтобы не бояться, чтобы не болеть, не тосковать, понимаешь? И, чтобы ни у кого из девочек не возникло сомнений, приписали нашей женской энергии отрицательные свойства, солгали нам всем.
– Думаешь?
Он ухмыльнулся. Незло, подшучивая над ее кропотливым мыслительным процессом.
