А затем она подняла голову, словно что-то услышала, и уперлась взглядом в него.
Свет снова попал ей в глаза, и те вспыхнули зеленым пламенем, как только ее торопливый взгляд скользнул по его лицу. Рэйчел тут же притворилась, что не узнала его, хотя это было исключено. Опять заглянув к себе в сумочку, она пошла прочь, продолжив поиски ключа на ходу.
Но прежде чем она растворилась в ночи, он успел рассмотреть ее лицо в последний раз – и вновь поразиться, какое оно растерянное, если не разочарованное.
Подняв голову, Джордж взглянул на окна квартирки Кумико. Его желудок словно провалился в какую-то бездонную яму. Как такое могло случиться? Откуда Рэйчел узнала, где живет Кумико, если та с такой неохотой давала свой адрес даже ему? Они что же, встречались раньше? А может, даже давно знакомы? И о чем же они тогда друг дружке рассказывали?
Все кончено. Это ясно как день. И он сделал это своими руками, своим себялюбием, своей жадностью – не к деньгам, которые им принесло их искусство, но жадностью к самой Кумико. Он жаждал ее. Жаждал больше, чем она давала ему, и хотя эта жадность противоречила всем его лучшим качествам и всему, за что он нравился окружающим, он отчетливо ощущал в себе эту страсть. Он жаждал Кумико, а та никак не могла утолить его жажду.
А теперь здесь была еще и Рэйчел. В одном доме с Кумико и, скорее всего, в той же квартирке. Там, где самому Джорджу побывать так и не удалось.
Почему-то – необъяснимо, беспочвенно и жестоко – Джордж начал злиться. Он стискивал пальцами баранку, кривил рот в недовольной гримасе, а от лихорадки уже чуть не светился диким, яростным светом. Мир казался лживым, все вокруг только и делали, что дирижировали его жизнью, снова и снова, словно он такой бесхребетный, что ему все равно. Только ему не все равно. Далеко не все равно, черт бы вас всех побрал.
Он должен увидеться с ней. Это должно как-нибудь разрешиться. Так или иначе, чем-нибудь да закончится.
Он схватил вырезанный вулкан и выскочил из машины, хлопнув дверью так, что автомобиль закачался. Добежал до входа в подъезд и обошелся без кнопки домофона, придержав дверь для какой-то молодой мамаши, выходившей из дома с двумя детьми. Она взглянула на него с подозрением, но потом заметила фигурку вулкана в его руке и спросила:
– Кумико?
– Да! – коротко бросил он и рванул в подъезд мимо нее.
На кнопку лифта он нажал тридцать три раза, прежде чем двери открылись. Поднимаясь в лифте, он пританцовывал, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и чувствуя, что злится совершенно несправедливо. Это он предал Кумико. Она не сделала ничего.
Но на самом-то деле разве это не ее преступление? В том, что она не сделала ничего?
Но да, в том-то она и виновна. Она сделала ничто: подарила ему весь мир, в котором ее не было.
Гнев бушевал в нем, готовый извергнуться в любую секунду.
Лифт распахнулся, он рванул по коридору прямо к ее квартире и забарабанил в дверь.
– Кумико! – кричал он. – Кумико!
Под его кулаками дверь подалась.
Он замер, глядя, как она открывается и мягко стукает о стену напротив. В квартире стояла тишина. Свет горел, но не было слышно ни звука, не наблюдалось никакого движения.
– Кумико? – позвал он.
Всего три шага, и он вошел внутрь ее квартиры, дальше, чем когда-либо до сих пор, что уже само по себе казалось нелепым, ведь нельзя же издеваться над собою так долго. Нечего удивляться тому, что женщины никогда не воспринимали тебя всерьез. Нечего удивляться тому, что собственная дочь смеется над тобой и обращается с тобой, как…
Он остановился и прижал ко лбу кулак, словно желая помассировать голову от боли. Откуда это в нем? Эта ярость, это самоистязание… Кто он такой, вот прямо сейчас?
Что с тобой, Джордж?
– Кумико? – спросил он снова, будто надеясь на ответ.
Он ринулся в кухню, вычищенную так безжалостно, словно ею никто никогда не пользовался, потом в такую же вылизанную гостиную, безликую, как номер в отеле.
И здесь она жила? Он повернулся кругом. Ее нигде не было. Никаких ее работ на стенах – то, что там висело, скорее напоминало индейские поделки для туристов, которые можно считать больше мебелью, нежели искусством; ни цветов в горшках, ни единого предмета одежды.
Как будто здесь вообще никто никогда не жил.
Дверей в гостиной было две: одна, приоткрытая, вела в идеально прибранный туалет, другая, плотно запертая, явно в спальню, которая, по идее, могла бы служить мастерской, поскольку больше никаких помещений в квартирке не предполагалось. Меж дверей висело узкое зеркало, и Джордж увидел там свое отражение, но с трудом понял, что этот свирепый оскал исказил его собственное лицо. Даже глаза выглядели странно, и он приблизился, чтобы вглядеться…
Вдруг в спальне кто-то вздохнул.
Он подошел к двери и прислушался, но оттуда больше не доносилось ни звука. Хотел снова позвать ее, но разве она не слышала его до сих пор? Он оглянулся и вновь увидел тесный коридор. А почему, собственно, входная дверь оказалась открытой?
Страх обуял его. Неужели что-то случилось? Уж не поэтому ли Рэйчел выглядела так стра…
Он ухватился за дверную ручку, повернул ее, ворвался в спальню – и…
И вот она перед ним.
Она сидит за мольбертом, на котором последняя табличка. Он видит перья, собранные и рассеянные по черному прямоугольнику. Работа еще не закончена, он видит это даже на первый взгляд, еще слишком много мест, которые нуждаются в завершении, пустого пространства, которое нужно заполнить.
Он почти не заходит в комнату, только чувствует эту белую пустоту, в которой нет ничего, кроме нее и мольберта, хотя как такое возможно?
Но то, что он видит в ней, тоже никак невозможно.
На ней халат из тонкого светло-розового шелка с фиолетовыми краями и широкими рукавами. Халат распахнут, она отбросила его до локтей, обнажив половину спины. Под халатом нет ничего, и, когда она поворачивается к Джорджу, ее пальцы прижаты к груди.
Из которой она выдергивает перья.
Потому что она никакая не Кумико, она – огромная белая птица, которая выдергивает из себя очередное перо, чтобы добавить его к другим, уже рассеянным по табличке на мольберте. Но это перо она не может никуда пристроить, словно не знает, как закончить то, с чего начала.
Он видит на ее коже раны от выдернутых перьев, видит, как подрагивают от боли ее длинные изящные пальцы – ее длинный изящный клюв – ее длинные изящные пальцы…
На самом кончике пера – красная капелька крови, полная силы и таланта, полная жизни и смерти.
Джордж смотрит в светло-карие глаза Кумико – ее золотистые глаза – ее светло-карие глаза. Он видит там удивление и испуг, видит, как она вся дрожит от осознания его присутствия здесь.
