Довольно странно, однако, что определение проекции, которое повсеместно встречается в психоаналитических высказываниях, всегда применяется к детским эмоциям и аффектам – тревогам, страхам, желаниям, ревности.… И почти никогда – к родительским. Такая однобокость в интерпретациях неизбежно приводит к натяжкам и оправдыванию родителей, будто они не могут действовать по злому умыслу, а злоумышленниками являются только в фантазиях ребенка (теперь становится понятно, почему столь широко распространено запирательство, в котором черпает себе оправдания педофилия). Алис Миллер убедительно доказывает, что смысл деятельности психоаналитиков долгое время состоял в том, чтобы защищать родителей от любого возможного обвинения, или, скорее, защищать обоих, как аналитика, так и анализируемого, от чувства вины, которое неизбежно возникает, как только ставится под сомнение непогрешимость родителей. Но дело не только в том, что догма, давно ставшая расхожей, претендует на роль истины и облечена в научную форму, а в том, что тема неблагодарности и злобы всегда муссировалась по отношению к детям, одновременно с запретом на ее применение к родителям: «Кажется вполне достоверным, что эмоциональный поток движется от родителей к детям без затруднений, но обратный путь представляется намного более проблематичным» (Элизабет Бадинтер, «Больше, чем любовь»).
Даже перо Бруно Беттельгейма не долго сопротивляется противоположной точке зрения. В заключение анализа «Белоснежки» он утверждает – без какого-либо намека на противоречие со своей предшествующей интерпретацией, – что «родители, которые, по примеру королевы, реализуют в действиях проистекающую из Эдипова комплекса ревность, рискуют разрушить собственного ребенка и обречены разрушить сами себя». То есть ревнивые матери все-таки существуют…
Остановить время
Для матерей нарциссического типа существует и другой – менее смертоносный, но не менее проблематичный способ уклониться от опасности, которую для них представляют собой дочери: они их «омолаживают», чтобы избежать возрастного контраста и сравнения с ними, создавая таким образом иллюзию, что течение времени магически замедлилось или вовсе остановилось. Как королева в «Белоснежке», госпожа Дезорм в романе «Франсуа Горбатый» графини де Сегюр (урожденной Ростопчиной), прибегает к этому средству задолго до начала пубертата у Кристины, которая родилась через год после свадьбы, когда мадам Дезорм было двадцать два года:
«– Как ты выросла! Я так счастлива, что у меня такая большая девочка! Ты выглядишь на все десять лет!
– Да, и мне как раз исполнилось десять, неделю назад.
– Что за глупость! Тебе – десять лет?! Тебе всего восемь!
– Да нет, мама, мне уже десять.
– Как ты можешь знать свой возраст лучше, чем я? Я тебе говорю, что тебе восемь лет, и я запрещаю говорить что-либо другое. Так как мне только двадцать три, тебе не может быть больше восьми лет».
Такой способ действия в наши дни может показаться устарелым, хотя он вовсе не остался в далеком прошлом. Женщины на шестом десятке все еще с досадой рассказывают, как матери заставляли их носить детские гольфы, когда их подружки уже носили чулки, или отказывались покупать им бюстгальтер, будто у них все еще не выросла грудь, не позволяя дочерям носить соответствующие их возрасту вещи. Так их матери создавали иллюзию, будто они могут остановить время. Современные женщины, которые отказываются стареть, ухищряются размыть границы между поколениями иными способами: они одевают маленьких дочерей, как взрослых женщин, а когда те вырастают, они сами начинают одеваться, как вечные подростки. Тому свидетельствуют многочисленные марки нижнего белья для детей, или одежды, изначально предназначенные подросткам, которые покупают женщины гораздо более старшего возраста. Уже в шестидесятых годах Хелен Дейч отмечала эти идентификационные подмены.
От сравнения к соревнованию
Другие еще и снимаются в женских журналах в сопровождении своих взрослых дочерей, обеспечивая рекламу не только стиля «унисекс» и «унидженерейшн», по которому трудно определить, то ли он призван придать более зрелый вид молодым женщинам, то ли омолодить более зрелых. Важно, конечно же, то, что можно ошибиться.
Но кто тот судья, кто должен на них смотреть и оценивать эти образы одинаково молодых и одинаково красивых женщин, каков бы ни был их подлинный возраст? Читатель ли это, или, вернее, анонимная и безразличная читательница, рассеянно перелистывающая страницы? Но если этот взгляд сравнивает и оценивает, если это – жадный взгляд мужчины, реального или потенциального любовника матери или дочери? Тогда сравнение перерастает в соревнование, игра «найди десять отличий» – или «нарциссизм маленьких отличий» – становится серьезной: она перестает быть игрой и превращается в соперничество, в рамках инцеста второго типа. Однако, этот тип ревности – «Разве она красивее меня?» – между матерью и дочерью особенно разрушителен, потому что переводит в соперничество то, что должно быть передачей эстафеты.
Это как раз то, что происходит между очень красивой женщиной – матерью, госпожой Мартино-Гули из романа «Немилость» Николь Авриль и ее старшей дочерью Алис, чья красота проявляется постепенно и, возможно, превзойдет материнскую. Сцена, которая живописует, как красота дочери может затмить материнскую, в отличие от «Белоснежки» без посредничества зеркала, протекает на глазах у отнюдь не нейтрального свидетеля, так как речь идет о любовнике матери:
«По сравнению с этой кожей, открытой солнцу, ветру, волнам и потому очень упругой, так плотно обтягивающей каждый мускул, что невозможно было допустить даже мысли о каких-либо недостатках, несколько чрезмерный загар Элизы приобретал слегка пожухлый оттенок. Прекрасная госпожа Мартино-Гули мгновенно почувствовала, что ее красота отныне перестала быть совершенной и главной сутью ее существования, что теперь достаточно будет одного взгляда, например того же Винсента, чтобы перевести ее в категорию всего лишь соблазнительных созданий, или, что еще хуже, в категорию женщин, о которых говорят «все еще красива». На нимейском пляже, в десять часов утра, Элиза Мартино-Гули перестала быть несравненной».
Ее молодой любовник в конце концов переметнется к дочери, спровоцировав таким образом ситуацию инцеста второго типа. Раздавленная этим предательством, не в силах ни соперничать с собственной дочерью, ни высказать свою ревность, мать покончит с собой, спровоцировав несчастный случай, и в этой автокатастрофе погибнет и ее муж.
От ревности к зависти
Пора, когда дочь получает, в свою очередь, доступ к сексуальности, в то время как мать приближается к старению, это также пора резкого переворота, в котором материнская ревность – страх потерять того, кто утверждал ее собственное превосходство, оборачивается завистью и опасениями, что другая обладает тем, чего у нее самой нет и больше не будет. Слишком рано отказавшаяся от сексуальности или неудовлетворенная мать сильно подвержена зависти ко всем остальным женщинам, которые, как ей кажется, в полной мере реализуют и наслаждаются этим аспектом жизни. Если же эта другая женщина – ее собственная дочь, эта зависть оказывается еще более потаенной, еще менее выразимой, чем все другие виды зависти, потому что она сексуально окрашена и касается самого близкого к ней существа, с которым, напротив, следовало бы объединиться и действовать сообща.
