Но все это теория, думал он, стоя в туалете. А на практике он отдавал все силы работе. Он хотел чего-то добиться в этой загадочной стране, на своей новой родине. А любовь, как он ни гнал ее из памяти, отнимала немало сил…
Он сполоснул руки холодной водой и похлопал по брюкам. В окно было видно, как по Карлавеген идут троллейбусы. Со Стуреплана доносилась модернистская симфония городской жизни – автомобильные гудки, говор толпы… музыка оркестров из ресторанов переходила в сходящее на нет глиссандо.
– Наверное, в этом весь смысл, – вслух сказал он самому себе, – я должен жить один. После всего случившегося… чего мне еще желать?
Виктор вышел на улицу. Стало чуть темнее. Чуть поодаль шли двое солдат. Виктор слышал, как они шутят по поводу новых форменных брюк: «Очень удобно! Расстегиваешь две пуговицы, и – хоп! – весь пакет наружу. Практично, а?»
Виктор никогда не решался подойти к мальчикам, стоящим под деревьями в ожидании предложений, но сейчас, после непрерывной, почти маниакальной работы, он, как ему казалось, созрел. Он зажал деньги в кармане в кулак, подготовил приветствие на своем неокрепшем шведском… странный, мягкий, бесконтурный язык, если сравнить с немецким. Двусмысленность его иногда казалась почти комичной (как, например, были связаны друг с другом однокорневые слова hemsk и inhemsk
[91]?)… Нет, как бы там ни было, он чувствовал, что вот-вот сумеет заставить себя обратиться к кому-то из этих мальчиков.
Он мог бы пригласить кого-то к себе домой, в комнату, где жил размеренной холостяцкой жизнью до тех пор, пока год назад не встретил Фабиана Ульссона – и мир его рухнул. Эта жалкая комнатушка с рукомойником с холодной водой, с туалетом во дворе и ванной в подвале – скоро он съедет оттуда, потому что времена стали лучше. Этот неизвестный, тот, кто посетит его жилище… может быть, они заведут патефон и послушают музыку, а может, гость заинтересуется и начнет листать книги по искусству. Или Виктор покажет ему свои пастиши под старых мастеров, от Антонио Бацци до Дюрера, написанные недавно в охватившей его творческой лихорадке, или отреставрированные им полотна шведских гениев – Эренштраля, фон Крафта и Хиллестрёма.
Может быть, гость с интересом послушает рассказы о работе реставратора, диффузии и гипсовых ваннах, вздохнет с восхищением, когда Виктор поведает ему о зарубежных коллекционерах, все чаще приглашающих его реставрировать работы из их собраний, о своей недавней поездке в Копенгаген по приглашению музея Хиршпрунга… теперь, когда Яан Туглас уехал в Америку, он сам себе начальник, у него своя мастерская в Старом городе.
Виктор представил, как они с гостем будут пить вино… Он коротко расскажет о стоящем на столе «Сильванере», блеснет знаниями по части вин… а потом обнимет пришедшего за плечи… Или наоборот, это не он обнимет гостя, а гость обнимет Виктора, скажет шепотом, что с гонораром они разберутся позже… и поцелует его сразу, еще до того, как они успеют декантировать
[92] вино… Дальше его фантазия иссякала – гость каждый раз принимал облик Фабиана Ульссона.
Он вышел из парка и пошел по восточной стороне Вальхаллавеген. Мимо двигались празднично одетые пары, одинокие мужчины торопились в «Бернс» или «Риш»
[93].
Никто здесь о нем ничего не знает, подумал он. Даже Фабиан и Аста не знают, что он приехал в Швецию по поддельным документам, получил по ним паспорт и гражданство… Может быть, именно поэтому в нем продолжало жить чувство, что он чужой в этой стране. На вопросы о прошлом он отвечал уклончиво или придумывал подходящую историю в зависимости от требований момента… ложь во спасение, отвлекающие маневры, каждая новая ложь влекла за собой другую, и он запутывался все больше, как рыба в неводе.
В подъезде стоял молодой человек с незажженной сигаретой.
– У вас есть спички? – спросил он, дождавшись, когда Виктор подойдет поближе.
Виктор кивнул, достал коробок со спичками и дал незнакомцу прикурить. Он вдруг почувствовал неуверенность – что он, собственно, здесь делает? Ему надо было бы сидеть дома… Завтра его ждут важные дела – закончить несколько копий, а самое главное… самое главное – ответить на неожиданное и взволновавшее его письмо Георга Хамана.
– Благодарю вас. – Молодой человек затянулся и бросил взгляд в сторону парка: – Не повезло в туалете? Я видел, как вы туда заходили. Будьте осторожны в подобных местах, здесь могут и ограбить… А как вас зовут?
Гуляющая публика проходила мимо, вроде бы их и не замечая. На этих широтах люди вообще друг друга не замечают, подумал Виктор, старательно избегают смотреть друг другу в глаза, словно боятся заразиться какими-то нежелательными и неуправляемыми чувствами. Ему вдруг пришло в голову, что все те свойства национального характера, которые шведы старательно приписывают немцам, точно так же присущи и им: строгая иерархия, заискивание перед власть имущими и в то же время парадоксальное обожание всего коллективного, подозрительность к чужакам, удивительная окоченелость всех психических сочленений, которую они иногда пытаются размягчить алкоголем, маниакальная чистоплотность и заученное раз и навсегда чувство порядка.
– Виктор, – сказал он.
– Что я могу сделать для вас, Виктор? – с деловой интонацией спросил молодой человек.
Виктор засомневался:
– Это зависит от того, сколько это стоит…
– Заплатите столько, сколько найдете справедливым.
Пока они шли назад к парку, он думал о Георге. На письмо рано или поздно надо ответить – и как все ему объяснить? Может, просто исповедаться Георгу, рассказать о событиях последнего года, как три самых близких ему человека один за другим исчезли из его жизни…
Письмо пришло этим утром, светло-голубой конверт, проштемпелеванный в американском секторе Берлина. Виктор не встречал своего напарника и оруженосца с того самого майского дня пять лет назад, когда они расстались на дороге под Ганновером. До сегодняшнего дня он понятия не имел, где Георг теперь, что с ним и жив ли он вообще. И каким образом Георг нашел его адрес?
На десяти страницах, исписанных мелким, но очень четким почерком, Георг рассказывал, что с ним было после того, как они расстались. Он дошел до развалин пешком – Георг именно так и написал: не «Берлин», а «развалины». От их квартала ничего не осталось. Пачка спрятанных в сапогах фальшивых фунтов очень ему помогла. Начал он на черной бирже с продуктов питания, потом занялся более привычным делом – антиквариатом и живописью. Два года назад он открыл магазин поблизости от Кудамм. Дела, писал Георг, вопреки ожиданиям, шли превосходно. Он покупал картины за бесценок – людям были отчаянно нужны деньги, и продавал за очень хорошую цену чиновникам из военного управления союзников.
