– По части искусства? Ну, там полно гомиков… Тебе самому-то не противно?
На следующее утро его отпустили. К этому времени решение у него уже созрело. Бумаги оказались в порядке. Он получил все свои документы назад в картонной коробке, без всяких объяснений. Потом Виктор догадался, что они связались с его нынешним работодателем и тот за него заступился. А может быть, кое-что значило и имя Яана Тугласа, хотя Яан находился по другую сторону Атлантики.
Ему пришлось подписать бумагу, что он дает обещание в будущем воздерживаться от гомосексуальных связей. Это было условием – в этом случае они обещали никому не рассказывать о его ориентации. Но куда больше, чем разглашение его необычных сексуальных наклонностей, которое могло бы сильно повредить его карьере, его испугала скрытая угроза стерилизации. Он-то жил в уверенности, что все худшее позади, что ничего страшного уже просто не может с ним случиться. Теперь он понял, насколько это не так.
Я хотел жить по вашим правилам, и что получил? – думал он, щурясь на яркий утренний свет у ворот полицейского управления на Кунгсхольмене в этот июльский день 1950 года.
Уже на следующий день он пришел в мастерскую в Старом городе и на красивом деловом бланке с логотипом реставрационной фирмы написал письмо старому компаньону – он согласен. Фабиан Ульссон принадлежит прошлому.
Клара – так назывался облюбованный Виктором район Стокгольма. Он надеялся избавиться от прошлого, замуровать его, забыть. Фредсгатан и Дроттнинггатан, Кларабергсгатан и Васагатан стали границами его карты мира. Он отогревался в дешевых пивных и кафе, кинотеатры «Голливуд» и «Лондон» стали оазисами, куда он приходил после дневных мытарств на своей новой родине.
Клара – это джунгли, часто думал он; район немного напоминал ему Санкт-Паули в Гамбурге или Фридрихшайн в Берлине. Он держался в стороне от всего, что было предназначено для немедленного употребления: газеты, контрабандное спиртное, женщины, порнография… Уличные торговцы – насаре – предлагали бритвенные лезвия, шнурки для ботинок и лотерейные билеты. Сонгнасаре – еще одно появившееся в его словаре нелепое выражение, они хватали прохожих за плечо и предлагали рассказать историю или спеть что-нибудь за двадцать пять эре, за «блейд», как они называли монету на своем странном жаргоне.
Он ни за что бы не узнал этот район, читая появившиеся много лет спустя его ностальгические описания. Дешевые отели, где он ночевал в первые месяцы своего пребывания в стране, были переполнены выброшенными из нормального течения жизни людьми… «Савой» на Брюггаргатан… четыре кроны за ночь, он жил там, пока в его номере не протек потолок и он не был вынужден съехать… «Дротт» на Клара Вестра… там, на козетке в коридоре, он нашел умершего от передозировки наркомана. Голубоватый тон мертвого лица, похожий на тот, каким пользовался Вермеер, когда писал стариков, навсегда запечатлелся на сетчатке. Карманные воры, продавцы наркотиков, сутенеры, тысячи бывших крестьян, согнанных со своих мест разрастающимися городами, – они, по мнению Виктора, были еще более несчастны, чем эмигранты, пытавшиеся заглушить память пережитых ужасов, беженцы… перемещенные лица, как их называли на тогдашнем языке. Беженцы – это беженцы, у них есть еще на что надеяться, они начинают жизнь с нуля.
Несколько лет спустя, когда квартал пал жертвой мегаломании городских властей и сохранился только в болезненно ностальгических фотоальбомах и в памяти тех немногих, кто не забыл вонючие дворы, переполненные крысами, чувствовавшими себя полноправными хозяевами жизни. Виктор, в отличие от многих, не испытывал никакой нежности к прошлому – слишком болезненны были картины нищеты и распада, отпечатавшиеся в памяти. Потоки фенедрина и прелюдина текли из аптеки «Лев» на Реерингсгатан, полубезумные бездомные поэты, усталые проститутки на каждом углу… Логотип стокгольмского трамвая – «СС» напоминал ему палаческую эмблему на его родине.
В баре «Чико», куда иногда по ночам швыряла его бессонница, наркоманы и джазмены в темноте ничем не отличались друг от друга. Странные реминесценции: аура стыда от пустого пакета из-под кондомов, эти жуткие отели – «Маркиз», «Тапто», «Эниталь», «Фройя»… случайные богемные знакомые в кафе… эксперименты конкретистов в галерее Бланш… он вспоминал, как робко брел вдоль экспозиции, будучи совершенно уверенным, что мир искусства закрыт для него навсегда.
Иногда в памяти всплывали картины: рассыльные на мотороллерах, ожидающие свежие газеты у «ТТ», запыхавшиеся репортеры, снующие, как муравьи, у телеграфных агентств, проститутки, степенно попивающие чай в кондитерской «Мокка», малолетние бандиты (лигисты) на Центральном вокзале; они почему-то всегда провожали его свистом.
Судьбу Виктора разделяли многие. После войны в Стокгольме скопились тысячи беженцев. Норвежские участники Сопротивления, перешедшие границу еще в войну и не находящие в себе сил вернуться в искалеченную страну, прибалтийские патриоты, убежавшие от русского нашествия, немецкие военные преступники, жившие по поддельным документам, герои и злодеи бесчисленных фронтов.
Среди этих согнанных со своих мест людей был и беженец из Эстонии по имени Яан Туглас. Виктор случайно встретился с ним в Национальном музее осенью сорок пятого. Туглас стал его ангелом-хранителем в новой стране.
Яан Туглас был реставратором. Он работал в Швеции с конца тридцатых годов. Получил образование в Англии и за короткое время сделал себе имя, как один из лучших реставраторов Стокгольма. Как-то октябрьским вечером они случайно оказались рядом у картины Буше «Триумф Венеры» в зале музея, посвященном художникам эпохи рококо. Стоя в двух метрах друг от друга, они изучали полотно чуть ли не час, и, поскольку никто больше не проявлял интереса к недовольным амурам, мужественным титанам и ко всей эротической символике в этом мастерском полотне, казалось совершенно естественным, что они начали обмениваться впечатлениями. Новые знакомые продолжили разговор в кафе музея. Оказалось, вкусы и интересы их удивительным образом совпадают, и главное, оба были глубоко потрясены катастрофой, постигшей культурные сокровища у них на родине.
– Русские вывезли из Таллина все, что представляло хоть какую-то ценность, – сказал Туглас. – Они пропылесосили Балтику и отправили все в ленинградский Эрмитаж. Они называли это «дар братских балтийских народов»… неподражаемый цинизм…
– В Берлине не лучше, – ответил Виктор. – Говорят, каждую пятницу с Лихтенбергского вокзала отправлялся товарный поезд, набитый произведениями искусства, которые они собирались выставить в Кремле.
Туглас, как и многие эстонцы, говорил на нескольких языках. На безупречном немецком он рассказал Виктору, что работает реставратором в музеях и частных собраниях, что в Швеции очень не хватает опытных мастеров. Когда Виктор поведал ему, что учился в Художественной академии и работал как художник и копиист у Герберта Майера в Берлине, Туглас буквально загорелся. Он, оказывается, прекрасно знал мастерскую Майера еще с довоенных времен и несколько раз там бывал.
– Если надумаете, только скажите. Мастерская Майера – это лучшие копии во всей Германии. Работу могу организовать хоть завтра. Для начала временную, но это не имеет значения… У меня гораздо больше работы, чем я могу выполнить.
