9
После встречи с Васильевым Татьяна Ульянова поехала по Рублевскому шоссе в поселок «Молженёво», где-то в пяти-шести километрах от Николиной Горы, известного подмосковного места, облюбованного еще советской номенклатурной элитой. Теперь тут, как и по всей Рублевке, стояли огромные, комфортные, редкой архитектуры дома, принадлежащие «новым русским», которые продолжали называть их по-прежнему дачами. Здесь жила ее подруга Люся Землякова, и здесь же парковался ее блестящий «мерседес», называемый взрослыми детьми Земляковой «мерином». Когда-то недалеко от этого притягательного места жила и Татьяна со всем семейством, а потом, после развода, тут остались только ее автомобиль и счастливая, всегда жизнерадостная подруга.
Раньше Ульянова очень раздражалась от пробок в этих местах, теперь, бывая нечасто, она даже радовалась полицейским перекрытиям для проезда президента или премьер-министра. В эти минуты она могла свободно рассмотреть изменения на своей, когда-то домашней трассе, вспомнить о прошлой жизни за высокими заборами и вдохнуть элитный сосновый воздух, который, кажется, сам по себе имел всесильный, притягательный запах власти. Он стоил отдельных денег, помимо земли и квадратных метров роскошных домов с бассейнами, закрытыми теннисными кортами и еще черт знает с чем.
Люся Землякова, как считала Татьяна, исключение из всех живущих на Рублевке. С ней ничего не сделалось, ничего не произошло, она как приехала в Москву с мужем и двумя совсем маленькими детьми, так и осталась Люськой, продавщицей в небольшом сибирском поселке, где когда-то нашли нефть, а затем нашли молодую, задорную, фигуристую Люську. И привезли, как в семнадцатом веке арапчонка, в Москву. Она действительно не менялась – все, что умела и хотела, то и делала. Лучше, чем она, никто не мог договориться с дворниками, охранниками, сантехниками, домработницами и строителями, они все работали на нее за копейки, не роптали и любили. Она если принимала гостей, то широко, как говорится, по-русски, хотя так никто уже не принимал, даже в некоторых домах считалось дурным тоном, но у нее своя мода. Уборкой в большом доме и на участке в полгектара занимались две женщины, но готовила на семью только хозяйка, не допуская к этому святому делу никого. И в Москву почти не ездила, и ни в театрах, ни в музеях, ни на выставках не была – жила, как родилась. Есть редкие люди, умеющие так вот родиться, закричать, наверное от счастья, с первым глотком земного воздуха и дальше не умолкать, наслаждаться жизнью. Ее как с дерновиной вывезли, так и прижилась на Рублевке, а могла прижиться везде, в любом мире, под любым флагом. Муж ее, Игорь Земляков, был на пятнадцать лет старше Люси, трудяга и молчун, работал большим техническим начальником в Газпроме, имел акции компании, с запасом купленные еще во времена черномырдинской приватизации, его все устраивало в этой жизни и, кажется, больше всего мудрая, всегда веселая Люся. Когда Ульянова была в самой жаркой стадии развода и скрывалась некоторое время у Земляковых, она как-то спросила подругу, не боится ли та, что ее мужа какая-нибудь московская красотка приберет к рукам. Люся ответила не задумываясь и без грусти, без капли сомнения:
– Да пусть забирают, я детей возьму и в поселок вернусь, будем такого хариуса и муксуна есть, ты что!!!
Не поверить ей невозможно – так было сказано. Татьяна тогда удивилась – дом, миллионы долларов на счетах, несколько машин в гараже, полный достаток, а вспоминается жизнь черт знает где, в поселке на берегу Оби. Как блаженно легко совмещалось это у нее!
Люся оказалась единственной из всех процветающих знакомых, кто не изменился к ней после того, как Ульяновой пришлось собрать вещи и оказаться за внешней чертой заборов Рублевского шоссе.
Приехала к Люсе совсем под вечер. Землякова набросилась на нее с поцелуями и рассказами про всех и все. В минуту наметала на стол вареной картошки, селедки, красной и белой рыбы, икры, соленых огурцов, капусты, причитая, что у них будет простой русский бабий стол с водкой, впрочем, самой лучшей. У нее всегда в доме все было самое лучшее. Говорила Люся без отдыха, а когда махнули по одной, Татьяне вообще стало невозможно слово вставить, а рассказать о себе нестерпимо хотелось.
Ночью, часа в три, с верхнего этажа спустился муж, он, оказалось, только прилетел с Сахалина, с нефтяного шельфа, и отсыпался, сдвиг по часовым поясам большой, в три ночи по-сахалински получался почти полдень. Он присел к подвыпившим «девчатам», как их назвал, послушал, выпил рюмку и завершил бабьи посиделки, предложив идти досыпать. Он надеялся, что с женой все же сможет крепко уснуть. Завтра к десяти ему обязательно надо приехать в «башню», так было принято называть головной офис в Черемушках. Татьяне дали ключ от гостевого дома, объяснили, где взять постельное белье, хотя она и сама знала, где оно, ведь не первый раз.
Через несколько минут Ульянова лежала на широкой, ровной кровати. Перед ней, как на бескрайнем звездном небе, на потолке, слегка покачиваясь, прокручивался прожитый день и самое главное – руки, красивое лицо свободного талантливого человека Саши Васильева, который сверху шутил: «Видишь, Ту, чем закончился твой безалкогольный мохито – видишь, пьянством…»
Она ответила ему ввысь: «Я больше так не буду». И моментально заснула.
Поздним утром, когда Татьяна встала, дом буднично, негромко шумел хозяйской работой. Через окно она увидела, как строители отсыпали песок в дальнем углу участка, а Землякова уже куда-то неслась в противоположную сторону, кричала и махала руками, чтобы кого-то или что-то остановить. Ульянова вспомнила себя лет десять – пятнадцать назад, когда была одержима постройкой своего дома. Ох, как теперь все это было далеко! Со смутной тоской посмотрела она на сосны, раскачивающие прозрачные рублевские облака. Той богатой жизни уже нет, к ней не вернуться, и невозможно понять, хорошо это или плохо. Неизвестным оставалось одно: надо ли совсем забыть прошлое, продать «мерседес», купить скромную, маленькую красненькую машинку и больше сюда никогда не приезжать – отрезать так отрезать. Навсегда.
Она оделась. Вышла на свежий воздух. Встретила Люсю. Поцеловались. Землякова сказала, чтобы Татьяна завтракала одна, ей надо разобраться с рабочими, как освободится – подойдет.
– Хозяйничай, я сейчас, хочешь, баню включу?
Татьяна – без обид, все понимала, она рядовой гость, свой человек, почти родной.
В машине Ульянова оставила сумку с косметикой и пошла за ней в гараж. На заднем сиденье обнаружила диск от Васильева под названием «Новогодний джазовый стандарт» – совсем о нем забыла. На коробке среди имен исполнителей – его имя, и он сам стоял в центре коллективной фотографии с музыкантами в красных рождественских колпаках. Захотелось немедленно прослушать. Она пошла в дом, где на кухне, на столе, рассчитанном на восемь персон, рядом с толстой глиняной тарелкой и приборами, специально оставленными для нее, стояли свежевыжатый сок, йогурт и прикрытые салфеткой несколько кусочков хлеба. Это было очень трогательно – Люся о ней позаботилась, – у Татьяны даже как будто слезы накатились, но проигрывателя для дисков здесь не оказалось. Значит, в гостиной, решила она. Пошла. Там у стены, в середине просторного зала, стоял музыкальный центр с колонками разной величины и формы. Татьяна попыталась его включить, но сразу поняла, что справиться с такой техникой у нее не получится. Вернулась на кухню, достала из холодильника сыр, масло и села на приготовленное для нее место, положив диск рядом с собой. Она ела, посматривая на фотографию Васильева и его друзей-музыкантов. Получалось, что с каждой ложкой йогурта она проглатывала одного из этой честной компании, воображая по ходу что-то о каждом. В полной тишине, которая бывает только в пустом доме, она сидела словно за новогодним столом в обществе незнакомых, веселых, искрящихся энергией, но молчаливых мужчин. Рассмотрев всех не по одному разу, Татьяна стала про себя наигрывать что-то похожее на джаз. В этот-то момент в дом ворвалась деловая и мобилизованная хозяйственными задачами Землякова, она несла с собой утреннюю свежесть и прохладу. Ее цепкий взгляд заметил лежащий на столе диск, и сразу стало понятно настроение подруги. Наливая чай в большую высокую чашку, усаживаясь напротив, она объявила, как приговор, ткнув пальцем в обложку диска:
