– А что с ключами?
Таня не сразу сообразила, но потом поняла, о чем он.
– Ты знаешь, что я замужем, ты же все знаешь, Купер. – И она начала почти по складам: – Замужем. За бизнесменом. На нас сейчас идет охота. Я скрываюсь. Вот почему я у тебя, а не в гостинице. Нас ловят. Может быть, хотят убить.
Вячеслав Куприянов замер, будто ему только что показали карточный фокус.
– Только маме своей не говори. Ключ, дверь захлопнулась, муж в командировке, приедет – откроет.
– А ты изменилась, – сказал Куприянов, будто упрекнул.
– Надеюсь, в лучшую сторону?
Слава Куприянов взглянул на нее еще раз, мимолетно вспомнил девочку-горнолыжницу на Домбае и решил, что теперь она во много раз притягательней, красивее, но недоступней. Он задумался о том, о чем любой и каждый хоть раз спрашивал себя: почему любимый человек уходит, убегает из твоей жизни, почему так мало в жизни совпадений? Почему с этим ничего нельзя поделать? Из сотен приятных нам людей мы останавливаемся на ком-то одном, на – нем, на – ней, называем его любимым, единственным и ждем чего-то невозможного. С самого начала не следует ждать, а мы – ждем. Надеемся, что недоразумение нашего несоответствия чудом разрешится. Войдут, позвонят, найдут, оценят, простят, поймут – сотни бессмысленных глаголов и никакой реальности. Только тайна закрытого, другого языка, языка тела, тела желающего, которое само все определяет и с немотой, упрямо, днем и ночью шепчет – «только он», «только она»…
На следующий день утром она проснулась от того, что на кухне демонстративно гремели сковородками, кастрюлями и тарелками, как будто там проходил несанкционированный марш антиглобалистов. Они с Борей, нагулявшись вчера, спали, вырубились, как в нокауте, а утром Татьяна не сразу сообразила, где ночевала, что с ней. Взглянула на часы, поняла, что марш организован специально для нее Ольгой Кирилловной – в одиннадцать, считала она, пора вставать всем, и особенно непрошеным гостям.
Когда Татьяна вышла из комнаты и направилась с сыном в ванну, умываться, чистить зубы, ей отчетливо сообщили две новости, одна: «Славик ушел на работу и скоро будет звонить» – и вторая: «Вас ждут сырники». Эти сообщения были не радостны – ей предстояло один на один завтракать и разговаривать с бывшей свекровью. Но все оказалось не так тяжело: та только подозрительным взглядом рассматривала их с Борей сходство и длинно расписала рецепт этих самых сырников, которые у нее получаются «всегда одинаковые и всегда лучше всех, ни у кого такие не выходят». И правда, лгать не пришлось – «сырники ваши очень вкусные, Боря съел их с удовольствием». Потом зазвонил городской телефон. Ольга Кирилловна взяла трубку и позвала так, будто Ульянова остается здесь жить навсегда:
– Тебя, Таня, Славик.
После этого звонка они с Борей поехали на работу к Куприянову. Он взял мальчика с собой и отпустил Татьяну на место встречи, в парк. Она опять часа три нарезала круги по мерзлым дорожкам, старалась не впадать в отчаяние, не думать о том, что будет или может быть. Боря же был в восторге – ему дали посмотреть в микроскоп, он побегал по виварию и понаблюдал белых породистых крыс, покормил их корочкой хлеба, что, конечно, было нельзя, но ему – можно, и потом он помнил об этом всю жизнь. Воспоминание сначала называлось «в гостях у дяди Славы», а потом «в виварии на работе у первого маминого мужа».
Вечером они снова просидели на кухне у Куприянова. Таня разменяла несколько сотен долларов на рубли и устроила настоящий пир, который, впрочем, был какой-то горький от неопределенности и бойкой сообразительности Бори, который все чувствовал, старался понравиться и Ольге Кирилловне, и дяде Славе, он много говорил, читал стихи, стоя на стуле, – сам напросился. Ульянову что-то настораживало в этом откровенном детском предательстве – ни разу не спросил об отце. Татьяна опасалась и сама оказаться вот так, на стуле, и с выражением для кого-то декламировать, чтобы понравиться и снова выйти замуж. Она не хотела ничего менять, только боялась, что обстоятельства могут заставить.
Но, к счастью, ничего этого не произошло. На третий день она сообразила позвонить с почты домой, может быть, Федор уже там, ждет. И муж тут же снял трубку. Оказывается, вернуться можно было уже вчера. Он обзвонил все гостиницы и друзей – ее не нашел, гулял полдня в парке, и у него куча хороших новостей. Главное, он навсегда нашел прикрытие бизнесу, «выше уже у нас, в России, только Господь Бог», и теперь им ничто не угрожает, можно строить дом, покупать землю, квартиры – можно все, никто никогда их не тронет.
Она спросила:
– И сколько это стоит?
Он замялся и ответил:
– Ничего. – Но вдруг вспомнил, что они говорят о пустяках, это все уже в прошлом, и он почти крикнул: – А ты-то где, где вы с Борей?! Где?!
– Неважно. Я приеду и все расскажу. С нами все в порядке. Все хорошо.
– Где?! Где?! – настаивал он.
– Хорошо. Все. Не волнуйся же!
– Давай я за тобой заеду. Ты – где?!
– У Куприяновых, – ответила Татьяна. – Я сейчас. Я беру такси и еду сама.
– Где? – не сразу сообразил Федор. – Я не понял – где?!
– Не надо за нами ехать, мы – на такси. Через полчаса. Жди. Мы скоро.
И повесила трубку.
Вернулась к Куприяновым и объявила:
– У меня все закончилось. Хорошо. Вот так. Мы едем. Боря! – крикнула она, хотя кричать не надо, в маленькой квартирке любой шепот как артиллерийский выстрел. – Одевайся! Слава, у тебя есть машина?
– Что?
– Машина у тебя есть? – я спрашиваю.
– Ну, только та, что была, сейчас она не на ходу.
– Это неважно…
Ульянова зашла в комнату, достала из-под кровати рюкзак, приоткрыла его, нащупала три десятитысячные пачки долларов, затем решила, что хватит двух, вынула их, подошла к Куприянову, засунула ему в руку. Не давая ему разжать ладонь, она смотрела прямо на него, в лицо, все еще удивляясь его тонким губам.
– Держи. Купи себе нормальную машину. Нормальную. Купи. Не сопротивляйся. Для меня это ничего, почти. Держи.
Когда она ушла, Ольга Кирилловна посмотрела на сына, на его потухшие глаза, сжатые в обиде губы, и приободрила:
– Что ты? Ничего. Все правильно.
– Вот, – сказал Куприянов, показывая деньги. – Она – богатая.
В ответ Ольга Кирилловна с частушечьим ритмом пропела:
– Кто на свете всех богаче,
Тут и нечего гадать,
Это мы, милы девчонки,
Нам и голым есть что дать.
Куприянов пошел в комнату, надо было собрать раскладушку. Буркнул напоследок, себе под нос:
– Ты мне это уже пела. Однажды.
Такси поймали сразу.
Немного постояли в пробке на Садовой. И еще в одном месте, на перекрестке. Потом она не могла вспомнить, где же это было, и вообще как они ехали, кто их вез, какой марки была машина. Затем они с Борей поднимались на лифте, и ей казалось, что ее дом за эти три дня как будто изменился – и сам лифт, и запах в подъезде, и лампочка возле двери почему-то перегорела. Она стала искать ключи в карманах и в рюкзаке, но Федор услышал возню за дверью и открыл сам.
