И стало очень горько, слезно. То ли от обнаруженного обмана, то ли от того, что все сокровенное вдруг на самом деле оказывается типовым, самым обычным, расхожим «счастьем»: ты думаешь, что так только у тебя, а так выходит у всех. И вот уже не приносит Татьяна удачу, как считала про себя всегда, вот уже смерть приносит…
«Оказывается, это был аттракцион, только аттракцион, а мы с вами, Сергей Себастьянович Зобов, решили, что это судьба! Вот как бывает, Злобов, а ты думал…»
25
Итальянский сарафан такой просторный, ажурный, с огромными накладными карманами по бокам, сами карманы на длинных завязках, и на них две как бы случайные огромные пуговицы – ни для чего.
«Да, именно в этом хочу его встречать, – произнесла вслух Татьяна, стоя перед зеркалом в прихожей. – Он мне идет. И всегда шел. Он меня в этом не видел, я его еще не надевала. Синее мне идет, оно не всем идет, а мне – идет! Синее, густой ультрамарин – с красным. Сочетание интересное».
Сарафан был легкий, свободный, для худеньких, молоденьких девочек, каждая складка легла по-хулигански обворожительно, Ульянова это видела. Хотя он был не совсем по погоде, все же начало осени, но она твердо решила, что поедет в аэропорт именно в нем. Хотелось выглядеть так, и еще на плече мешковатая тряпичная сумка на шее много разных бус, одна нитка обязательно коралловая, красная. А с собой она прихватит плащ – на случай дождя.
Самолет вылетел из Торонто – с трудом дозвонилась до справочной. Двенадцать часов полета – Васильев летел на «Finnair», с пересадкой в Хельсинки.
Ульянова не могла справиться со своим почти подростковым волнением. Накрыла на стол белую скатерть, положила приборы, поставила бокалы и свечи. По телефону они с Сашей давно решили: будет торжественное подписание договора, можно сказать, на высшем уровне. Она хотела заснуть, но не получилось. В голове теснились бестолковые мысли, и теперь она примеряла одно-другое платье только для того, чтобы убить время и убедиться в том, в чем и так была убеждена, – «сарафан, итальянский сарафан»! Все сделала заранее, приготовила еду, купленные на рынке грибы пожарила, она даже сама не ожидала такого жадного чувства – хотелось быстрее увидеть своего Сашу, и в машину села заранее, и доехала до аэропорта Шереметьево быстро, на удивление.
Васильев ей позвонил с мобильного телефона сразу, как только приземлился.
Татьяна вышла из машины, где дожидалась, слушая музыку, и пошла, перепрыгивая через лужи, оставленные утренним дождем, сулившим еще больший урожай грибов в этом году.
«Вот с ним и пойдем в лес, я хочу сама собирать грибы в лесу».
В зал прилета она пробивалась через типовую привокзальную русскую жизнь с навязчивыми таксистами, с курильщиками, сбившимися возле одинокой урны, с матерящимися пассажирами с баулами, тележками и детьми.
Он увидел ее сразу в толпе встречающих. Махнул рукой. Женя, ударник из оркестра, стоявший рядом, спросил:
– Саш, тебя встречают?
– Да. А тебя?
– Меня тоже.
Васильев вспомнил, как в детстве они возвращались на автобусах к «Мосфильму», мать работала там редактором, а он ездил каждый год в один и тот же пионерский лагерь – от кинофабрики. Он всегда боялся, вдруг его не встретят и он окажется в числе трех-четырех детей из всех десяти отрядов и десяти автобусов, родители которых почему-то не приехали. Он помнил их потерянные лица. И последние метры, когда автобусы парковались, дети прижимались к окнам и спрашивали друг друга: тебя встречают? кто? Сейчас тоже оставалось спросить – кто? И он бы ответил – женщина.
Женщина, встречающая мужчину, – это блаженство, вершина счастья: она приехала за мной, она приехала забрать меня отсюда.
Он позвал ее:
– Тань!
Она его уже увидела.
Он вышел из заграждения, они быстро и нежно поцеловались, как бы главное оставляя на потом.
Когда шли к парковке, Васильев громко и сумбурно говорил о полете, гастролях, о Канаде, гостинице, оркестре. Тане показалось, что быстро пролетели эти недели без него, вот он уже рядом, и не обязательно вникать в то, что сносится ветром и перекрывается гулом самолетов, но как приятно его видеть! Сели в машину, подъехали к автоматическому шлагбауму перед выездом с парковки. Саша Васильев опять встретился глазами с Женей-ударником, тот ехал в соседнем ряду на «опеле», видимо с женой, он махнул ему рукой – и получилось, будто бы большой, уже седоватый мальчик похвалился: «А у меня такая мама, на „мерседесе“».
Потом они долго возвращались в город, и к концу пути все накопившееся оказалось сказано. Она – что-то о работе, о сыне, начавшем слушать последний курс в Лондоне, о себе. Он – тоже. Но и молчать было хорошо. Васильев гладил ее волосы, клал руку на коленку, она его останавливала:
– Саш, мы врежемся! Я так не могу вести машину!
– Может, остановимся?
– Зачем?
– Я тебя по-настоящему поцелую.
– Взасос, что ли? – рассмеялась Ульянова.
– Взасос.
Они посмотрели друг на друга и улыбнулись.
– Еще немного.
– Ты знаешь, – вспомнил еще упущенное впечатление Васильев, – обо мне писали в нескольких газетах, писали, что я был звездой фестиваля. Я тебе газеты привез, «Toronto Star», «Hay Toronto» – мне переводили, а ты прочтешь. Ты же англичанка?
– Прочту. Да.
– И почти все русскоязычные газеты писали «Русский Монреаль», «Наша Канада», даже в канадской газете на узбекском языке и то была моя фотография.
– Это слава, – улыбнулась Ульянова.
– Не слава, но здорово, – немного обиделся Васильев. – У меня еще не было таких успешных выступлений.
– Саш, я знаю, ты гениальный музыкант. Без газет.
Он посмотрел на нее и увидел, что она ждала и любит.
Это было ясно написано на лице. Таня почувствовала его взгляд, отвлеклась от дороги, посмотрела в его сторону и с легкостью прочитала то же самое – любит, влюблен, и неважно там, этот договор, сроки, все эта ерунда, она это видит, просто видит.
Поднялись на лифте. Она привычно повернула длинный ключ в гулкой тишине лестничных пролетов, открыла дверь. Он вкатил чемодан в квартиру, аккуратно поставил футляр с инструментом в угол, рядом с вешалкой.
Дверь захлопнулась, и та жизнь оборвалась.
А еще через какое-то время исчезло все…
Ради этого секундного исчезновения ищут, находят, встречаются, живут. Живут вместе мужчины и женщины. Иногда это называется очень по-медицински, и всегда получается не про то, но ради этого крошечного, с точки зрения человеческой жизни, незаметного исчезновения из мира (за всю жизнь, может, на сутки-то и отлучишься) творится такое! Все без исключения! Совершаются любые преступления, народы страдают, миллионы гибнут только из-за того, что у кого-то не получается «исчезнуть», всего-то на секунды выйти на улицу собственного тела. Только один дом на ней – твой. А сколько простора! Задыхаешься, кричишь, да, надолго туда и не пускают, не выдержишь, с ума сойдешь, ведь исчезло все. Потом возвращаешься… возвращаются. По-другому звучат слова, это – новая встреча. Снова – привет, здравствуй, как дела? Кто ты, зачем, что было вчера, что будет сегодня, что – завтра? Ты исчезла? Да. А ты? Я – тоже. Я так ждал этого исчезновения с тобой, я не мог, у меня все стонало внутри. Я – тоже. Как с тобой, я никогда не исчезала. Я не могу тобой надышаться, я хочу исчезать только с тобой.
