Когда Татьяна перевозила свои вещи из дома на Рублевке, Федор благородно не пришел смотреть, что она там забирает. Она очень боялась, что он будет следить за каждой вещью, которую она складывает в коробки, казалось, это будет невыносимо и унизительно, но он не приехал. Она была ему благодарна. Собирая пожитки, Татьяна мысленно прощалась с домом. Ей было жаль гардеробной, картин, шкафа, комода, зеркала, стола, стульев – всего, их все хотелось погладить, прилечь, присесть, открыть, закрыть, запомнить. У домработницы был выходной, она заранее сложила кое-что из кухонной утвари в отдельную коробку и подписала: «Осторожно, посуда, кастрюли, сковородки». Дом гудел прощальной пустотой, ее никто не торопил, она бродила из комнаты в комнату, поднималась на второй этаж в спальню, зашла в ванну, пустила там воду и смотрела, как она стекает в узкое горло слива. Татьяна навсегда запомнила тот длинный, последний день в их общем доме.
Затем они встречались, когда ездили в Англию на церемонию окончания Борисом школы, летели разными рейсами, но он все оплатил. Фотографировал ее с сыном, потом она его с Борей, а потом Федор кого-то попросил из выпускников, чтобы их сняли втроем. Был заказан ужин в ресторане недалеко от школы. Так было принято – за каждым столиком выпускник, его семья, близкие. Директор Дэвид Барнет в своем обычном мятом холостяцком костюме, как будто это был самый обычный день, обходил столы с бокалом вина в руке и говорил каждому что-то приятное.
– Татьяна, это ваш муж? Очень рад познакомиться, – сказал он, подойдя к их столу. – Очень.
Таня перевела, они пожали друг другу руки. Барнет только похлопал Бориса по плечу и забыл сказать необходимые в таком случае слова, а она подумала: как хорошо, что между ней и директором ничего не было, как это просто хорошо, неизвестно почему, но так хорошо!
Таня считала, что Федор быстро устроит свою личную жизнь – рядом с успешными и богатыми людьми независимо от возраста столько молодых, красивых, готовых на все женщин. Борис как-то даже проговорился, что видел одну девушку у отца, но нет, он жил один, купил небольшую квартиру с полной отделкой в Москве, на Фрунзенской набережной, на Рублевку приезжал не часто, жил только летом. Построил там грунтовый корт и играл с друзьями в теннис.
Федор приехал. Вошел. Она увидела его и сразу поняла, случилось нечто серьезное.
– Борис?
Он сразу решил, тянуть нельзя.
– Не волнуйся, с Борисом все в порядке, но у тебя… отец умер. Упал с балкона, вешал что-то там и рухнул вниз.
Она не стала спрашивать, откуда он знает, почему и как произошло, просто она этого ждала, она чувствовала это, как чувствуют надвигающуюся грозу, тучу, дождь – горе, идущее через запятую. Он объяснил ей – надо ехать, ее ждут, без нее хоронить не будут. Он договорился. Его юрист подготовил текст для следствия с просьбой разрешить выехать на похороны отца, она должна подписать и отнести его следователю – сейчас, немедленно.
– Тебя отвезут, Таня, соберись. Ты умеешь.
– Я не могу, сейчас – нет. Я тебе объясняю… Мне холодно.
Федор взял лежащий недалеко плед, накрыл ее, и тут она застонала в голос. Он дал ей несколько минут выплакаться и сказал:
– С тобой поедет Боря. Если ты не возражаешь, я бы тоже хотел проводить твоего отца в последний путь.
Она кивнула – не возражает.
– Ладно, встань, подымись, подпиши заявление, я отвезу следователю сам.
Она сделала, как он просил.
Через минуту услышала, как дерзко хлопнула входная дверь, – она вздрогнула: по-другому у него никогда не получалось и не получится.
30
Когда Васильев прилетел из Монреаля и, сраженный часовыми поясами, заснул у нее дома, с того самого момента в Тане как будто сработало неизвестное науке, но очень свойственное женской природе – реле: страстно захотелось, чтобы все в ее жизни было связано только с этим человеком. Захотелось, чтобы каждый час, каждый день ему было хорошо с ней. Вечно, до конца. Она сама не предполагала, что способна еще так чувствовать, останавливала себя в этом движении, рассуждала, что этого не могло и не должно быть с нею, но тело, ожившее вдруг, ее тело упрямо диктовало свой восхитительный любовный диктант. Тело все знало наперед за нее, не спрашивало правил и не делало ошибок. Оно жило отдельно, решало само, отодвигая сомнения и переучиваясь в какую-то новую любовь, не похожую ни на какую другую, бывшую прежде. Она сама завидовала себе:
«Неужели это со мной… это со мной… это со мной происходит?..»
Почти каждый вечер они куда-нибудь ходили – теперь Васильев принимал все приглашения от своих друзей, и Татьяна испытывала особенное, приятное, льстившее ей чувство причастности, когда они проходили на концерты, музыкальные тусовки, спектакли по контрамарке, называя при входе фамилии с афиш.
– Для Васильева на двоих. Макаревич.
– Проходите.
Она удивлялась, как много известных людей его знают, а она, «вот такая темнота рублевская», про него раньше ничего не слышала. Он отшучивался, когда она спрашивала его, откуда такие знакомства: «Я сидел в разных оркестровых ямах».
Когда они возвращались домой – к ней или к нему, теперь это было неважно, – он иногда горячился и начинал рассуждать о музыке, джазе, о том, что нельзя и что нужно делать в искусстве. И Татьяна начинала уже понимать или, как она считала про себя, правильно поддакивать. Дома и в машине он ставил диски, и скоро она стала различать.
– Это Сидней Бэшэ? – кричала она снизу наверх, где он ставил диск на очень сложной и дорогой аппаратуре.
– Ты смотри, девочка! Ту, ты узнаешь?! – кричал он сверху.
Она отвечала:
– Что ты хочешь, я три года ходила в музыкальную школу при Доме офицеров! У меня, между прочим, был слух!
– Хочешь подуть?
Он спустился вниз с саксофоном на шее.
– Не-не, я боюсь.
Саша заглянул под крышку кастрюли.
– Не лезь! Скоро будет готово.
И конечно, однажды она попробовала, потому что ему очень хотелось. Васильев показал ей, как правильно складывать губы, чтобы извлечь звук.
– Музыка – это только извлечение звука! Можно бить палкой о палку – это будет только стук, но чтобы получилась музыка, надо извлечь из них звук. У меня есть друг, скрипичный мастер, он делает потрясающие инструменты. Отличный парень, но он не умеет играть на скрипке, даже на уровне твоего Дома офицеров, но умеет вынимать звук из дерева!
Таня чувствовала, что она и есть та палка, совершенно не приспособленная для извлечения звуков, но вдруг и она начала звучать.
– Сложи губы. Вот. Это называется амбушюр. Французское слово. Способ сложить губы. Для поцелуя – это одно, а для духовых – так.
– Давай я лучше тебя поцелую…
– Потом. Вставь мундштук в рот, сожми, надо сильно сжать, вот так, в кольцо. Изобрази при этом неприятную улыбку, подними вверх уголки рта. Без мундштука попробуй, ты как будто отплевываешься от какой-то крошки, попавшей в рот. Вот-вот-вот! Это называется «куриной попкой», да, такое положение губ. Вот, правильно, дуй! Сильно! Дуй!
