Вернулась домой дочь:
— Где мама?
Что было сказать ей? Он затрясся от рыданий:
— Маму арестовали.
— Как арестовали? — она плакала, просила: — Поговори со Сталиным, чтобы маму отпустили.
— Поговорить? — Молотов знал, что Сталин не изменит решения, только арестует его самого. — Я не буду с ним разговаривать.
Полину Молотову-Жемчужину без суда выслали в лагерь Кустанайской области на общих основаниях.
Через две недели самого Молотова сняли с поста министра иностранных дел, заменили прокурором Вышинским и понизили до положения министра Госконтроля СССР. По слухам, его наказали за то, что он окружал себя евреями и даже поддерживал идею создания еврейской республики в Крыму.
* * *
Зловещий слух об аресте жены Молотова быстро распространился среди еврейской интеллигенции в Москве. Арестовать жену второго лица страны мог только Сталин, а причиной могло быть только то, что она еврейка. Проницательным людям было ясно, что это занесенный над евреями дамоклов меч. Они ожидали еще одного удара, только не знали — когда и с какой стороны.
И вот 28 января 1949 года в газете «Правда» появилась редакционная статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков»: «Эти критики утратили чувство ответственности перед народом; они являются носителями глубоко отвратительного для советского человека, враждебного ему безродного космополитизма; они мешают развитию советской литературы, тормозят ее движение вперед. Им чуждо чувство национальной советской гордости». В статье провозглашалась цель создания культуры, «национальной по форме и социалистической по содержанию», обязательность «советского патриотизма» и борьба с «низкопоклонством перед Западом», защита советской культуры «от тлетворного влияния Запада».
Кому, казалось бы, было дело до того, как театральные критики пишут свои статьи? Но в «Правде» говорилось о них как об очень важной для идеологии общества группе. А по-настоящему важным было то, что почти все перечисленные критики были евреями — звучали только еврейские фамилии. Статья была написана по заказу несколькими писателями во главе с Александром Фадеевым и отредактирована самим Сталиным, в ней отражался стиль его выступлений.
Фадеев был в литературе фигурой реакционной. Сталин назначил его после смерти Горького на место первого секретаря Союза писателей, когда ему было всего тридцать пять лет и он написал только один роман «Разгром» — о борьбе коммунистов за Дальний Восток в 1920-х годах. Фигуры Горького и Фадеева были несоизмеримы по авторитету. Но Сталин сделал из Фадеева «выдвиженца» — молодого преданного энтузиаста, ввел его в ЦК партии и возложил на него всю ответственность за создание идейной социалистической литературы — возвысил до положения литературного «гуру». Но важнее всего было то, что под прикрытием Фадеева Сталин начал расправы с писателями — неугодных ему арестовывали, отправляли в лагеря, казнили. Одной из первых жертв стал поэт Осип Мандельштам, за ним последовали Исаак Бабель и десятки других.
И сразу вслед за статьей Фадеева в «Правде» по всей стране началась массовая кампания травли «безродных космополитов». На собраниях на заводах, в институтах, в различных учреждениях отобранные партийными организациями сотрудники обвиняли евреев — писателей, актеров, ученых — в отсутствии патриотизма, в преклонении перед Западом. Большинство выступавших сами не знали — кого и за что они громили, но всех критикуемых увольняли и исключали из партии, что было равносильно изгнанию из общества — потом их не принимали ни на какую работу.
Послевоенная атмосфера в Москве была удушающей и крайне тяжелой. И вдруг среди евреев прокатился самый зловещий из всех слухов: Еврейский антифашистский комитет объявлен «органом вражеской агентуры» и распущен, все его члены арестованы.
* * *
Аресты были произведены в январе 1949 года, сразу после опубликования статьи в «Правде». Переца Маркиша, Лозовского, Квитко и Фефера арестовали, когда они собрались на очередное заседание комитета. Актера Вениамина Зускина, самого близкого друга Михоэлса, арестовали в больничной палате Института хирургии имени Вишневского, вытащив его ночью прямо из постели.
Арестовывать старую женщину Лину Штерн явились в час ночи в ее квартиру в Староконюшенном переулке. Трое незнакомых людей, двое мужчин и женщина, вошли, когда Штерн была уже в постели. Они сказали:
— Вас срочно хочет видеть министр госбезопасности Лаврентий Павлович Берия.
Наивная Лина Штерн поверила, что это будет деловая встреча, и сказала:
— Конечно, я приду, если он меня приглашает. Но лучше отложить это до утра, потому что я уже раздета и в постели.
— Вы не понимаете — он ожидает вас сейчас и неудобно будет не явиться.
Тогда Штерн стала одеваться с помощью своей домработницы. К ее удивлению, пришедшая женщина тоже приняла участие в одевании и просматривала каждую деталь белья, прежде чем отдать Лине. Эта женщина даже последовала за ней в уборную. Штерн увезли в тюрьму на Лубянку.
На этом закончилась блестящая научная карьера первой женщины — члена Академии наук и Академии медицинских наук.
У Лины Штерн не было в России близких родственников, и многие годы потом о ней никто ничего не слышал
[40].
32. Всеподавляющий страх
Осень 1947 года принесла Марии Берг много глубоких огорчений. Она подала в прокуратуру очередной запрос о местонахождении своего мужа, заключенного Павла Берга, но ей опять ответили отказом. Это повторялось каждый год. Процедура подачи запроса была тяжелой и унизительной: в тесном и душном зале прокуратуры стояла очередь из женщин с одинаковыми заявлениями в руках, почти все были женами, матерями или сестрами заключенных. Стояли часами, молча, почти не переговариваясь, хотя каждая могла бы излить душу другой. Но говорить об этом, о своем самом главном горе, об арестованных родных, не решались, боясь провокации: подозревали, что в очереди могут быть завербованные доносчики. Несколько раз Мария видела, как падали в обморок измученные долгим ожиданием на ногах и духотой пожилые женщины. И только раз она слышала, как одна из них тихо сказала:
— Нам надо терпеть, им там еще хуже.
Когда подходила очередь, надо было молча просунуть заявление в маленькое окошко. Там хмурый офицер пробегал бумагу глазами, ставил на ней штамп и бормотал:
— Ответ через месяц.
Вопросы задавать было нельзя и просить о чем-либо тоже нельзя. И очередь сзади напирала…
А когда проходил месяц, надо было опять стоять в такой же очереди, чтобы потом услышать из окошка:
— В просьбе отказано.
Мария нутром чувствовала, что Павел жив. Но где он, что с ним? Она надеялась, что победа над Германией может принести хоть частичную амнистию осужденным военным, что их хотя бы переведут из лагеря на поселение. Да, такие у нее были скромные мечты — пусть хоть на поселении, но там свободней, можно даже получить разрешение навестить. Да, можно было бы… Когда Сталин терпел поражение за поражением в начале войны, он вынужден был освободить из лагерей некоторых командиров, восстановил их в генеральских званиях и послал командовать дивизиями, армиями и даже фронтами. И во многом победой он был обязан именно им. Но для Марии проходили год за годом, а никаких сведений о Павле Берге все не было. Каждый день и каждую ночь она думала об этом, и отказаться от мысли, что он жив, что он где-то есть, она не могла.
