– Ну, мне стало смешно. Я покрасовался перед зеркалом. И вот тут, в эту самую минуту, возникло что-то не то. Следовательно, оно случилось раньше, в Бреши. Но не тогда, когда я шел по репейнику. Нет, после. В хижине с Селестой и ее кабаном? С Пеллетье, воняющим конюшней? Не знаю. Или когда я рисовал на ветровом стекле?
Что рисовал? Лусио было плевать.
– Сколько часов прошло между репейником и стеклом?
– Часов восемь.
– Ну, не так много, можно и найти. Копни глубже. У тебя возникла какая-то мысль, но ты ее потерял. Нельзя же так мыслями разбрасываться, hombre. Надо класть вещи на место. У твоего майора тоже чешется? А у того, рыжего?
– Нет. Ни у того ни у другого.
– Значит, это твоя личная мысль. А жаль, что у мыслей нет названия. А то вот кликнешь их, и они стремглав бросятся к тебе и лягут у твоих ног.
– Я думаю, нам в голову приходит тысяч по десять мыслей в день. Или миллиардов, а мы этого даже не замечаем.
– Да, – сказал Лусио, открывая вторую бутылку пива. – Это было бы черт-те что.
Войдя в кухню, Адамберг столкнулся с сыном, который корпел над будущими деликатесами, вооружившись бутербродом с сыром.
– Ты к себе?
– Мне надо отыскать мысли, которые я разбросал.
– Ясно, – сказал Кромс абсолютно искренне.
Адамберг лежал в темноте с открытыми глазами. От пива у него слегка ломило в затылке. Он попытался сосредоточиться. Копай, сказал он себе. Ищи. Размышляй. Не сдавайся.
И он уснул с пустой головой.
Через два часа он проснулся от скрипа ступенек – Кромс поднимался к себе спать. Ты не копал. Адамберг заставил себя сесть. Он никак не мог отделаться от неприятного воспоминания о безупречном дуэте Блондина-Брюнета, прекрасно понимая, что хоть это его и раздражает, но не чешется. Ему стало не по себе. Он спустился на кухню и разогрел остатки пасты с тунцом. Это было коронное блюдо Кромса, когда он ничего другого готовить не умел.
Адамберг плеснул туда до кучи холодного томатного соуса. Было уже начало третьего. Дуэт Блондин-Брюнет. Как он еще это назвал? Тандем. Их безукоризненные истории абсолютно идентичны. Нет. Не идентичны, в них просто много общего. Идентичными были рассказы Амадея и Виктора. Они описывали исландскую драму по отдельности, у каждого были свои реакции и чувства, но их версии практически совпали. Это касалось и убийцы, который хлопал себя по штанам, подпалив задницу в костре, и ругани Аделаиды Мафоре, и даже мужика, велевшего нагреть камни. Вплоть до эпитета “мерзкий”. Означает ли это, что Алиса Готье рассказала обо всем Амадею точно так же, как Виктор? Теми же словами? Возьмите десять свидетелей одной и той же сцены, каждый изложит ее со своей точки зрения, своими словами, упомянув совершенно разные детали. В отличие от них.
Адамберг медленно отложил вилку, как делал всегда, если какая-то идея, еще не оформившись, скорее даже зародыш идеи, головастик, вяло всплывал на поверхность его сознания. В такие минуты, и он знал это, следует затаиться, потому что головастик того и гляди нырнет обратно и исчезнет, не оставив следа. Но ведь он не зря высунул из воды свою бесформенную башку. А если это просто так, чисто позабавиться, он его выкинет обратно. Пока что, не шелохнувшись, Адамберг ждал, чтобы головастик подплыл поближе и начал превращаться в лягушку. Амадей, Виктор – удивительное сходство деталей, как и в прилизанном изложении Блондина-Брюнета. Словно они тоже спелись, по примеру секретаря и казначея, договорившись, каким именно образом они преподнесут ему свою историю.
Но это невозможно, потому что полицейские нагрянули в Брешь без предупреждения, и молодые люди не могли ни предвидеть этот допрос, ни условиться друг с другом заранее.
Очень даже могли. По-прежнему не двигаясь, подкарауливая малейшее движение в своих внутренних водах, Адамберг высматривал идею-головастика, у которой, как ему показалось, уже появились задние лапки. Но этого было недостаточно, чтобы немедленно поймать ее. Очень даже могли, ведь полицейские говорили об Алисе Готье снаружи. Селеста была в курсе, она сама сказала. И Виктор услышал их. Вот почему им с Дангларом не удалось найти разумного объяснения выходке Амадея, когда тот умчался на Дионисе без седла. Виктор немедленно пустился за ним в погоню на Гекате. И вот там, в лесу, у них было немного времени, чтобы придумать общий рассказ. А потом разыграть сцену возвращения: Виктор не смог догнать Амадея, но на свист Пеллетье вернулись и беглый жеребец, и бедняжка Амадей. Разумеется, мальчики понимали друг друга с полуслова, их отношения выходили далеко за рамки обычной схемы “сын патрона – секретарь”. Разумеется, у них была заветная полянка в лесу, где они встречались. И разумеется, между ними издавна установилось необычное и глубочайшее взаимопонимание. В общем, их независимые рассказы об Исландии были результатом сговора. А раз молодые люди сочли, что им необходимо сговориться, значит, какая-то часть их повествования была ложью, что-то требовалось скрыть.
Парочка Амадей – Виктор сыграла по-умному. Они солгали оба.
Теперь Адамберг мог спокойно взять вилку и доесть остывшую пасту. Идея вынырнула из волн, он уже мог хорошо рассмотреть ее, она устроилась рядом с ним, опираясь на стол передними лапками. Да, она вышла из водной стихии к нему на землю. Исландские события подернулись пеленой, как и детство Амадея. Где же он был до пяти лет? Что за история с лечебным учреждением? Что за странное безымянное заболевание? От которого у Амадея не осталось, судя по всему, никаких следов?
Где же был мальчишка, черт побери? Ребенок, лишенный воспоминаний? И откуда взялся сирота Виктор?
Адамберг уже не верил в чудесное совпадение фамилий. У подкидышей фамилий не бывает. Виктор по собственной воле стал однофамильцем Мафоре, чтобы у него появился предлог для обращения к нему. Но он не просто обратился, он внедрился в его семью, словно кукушка, занимающая чужое гнездо. Какие у него были намерения? Кто именно был ему нужен? Великий ученый, спаситель воздуха? Или миллиардер? Или вообще Амадей?
Что там говорил Данглар об именах молодых людей? Какая-то ученая аллюзия. Ах да, так называли каких-то неведомых герцогов. Адамберг отмел эту историю, не имеющую отношения к чесавшейся мысли. На самом деле укусов оказалось два: подозрительное совпадение рассказов сына и секретаря Мафоре и покрытое тайной детство Амадея. Мафоре, меценат Общества Робеспьера.
Кромс обнаружил отца утром – тот крепко спал на стуле, закинув ноги на подставку для дров. На столе перед ним стояла тарелка с холодным тунцом. Это означало, что он спустился в поисках идеи и, обнаружив ее, тут же уснул, почив на лаврах.
Кромс бесшумно запустил кофеварку, поставил на стол две пиалы, даже не стукнув ими друг о друга, а резать хлеб вышел на лестницу, чтобы отец поспал подольше. В общем-то он оказался неплохим мужиком. А главное, Кромс начинал понимать, что не в состоянии пока уйти из этого дома.
Когда он вернулся в кухню с нарезанным хлебом, Адамберг, разбуженный ароматом кофе, тер глаза.
