Никогда в жизни Ахилл не чувствовал себя глупее. Изо дня в день он приходил в грот к своим пленникам, принося им еду, бинты, все, что было необходимо для нелегкой жизни в лесной пещере, готовил целебные отвары и снадобья из трав по не забытым еще указаниям Хирона. Он с прежней заботливостью ухаживал за раненым и постоянно ловил себя на том, что искренне радуется его постепенному выздоровлению… Он радовался тому, что спас своего злейшего врага, убийцу Патрокла!
В мирмидонском лагере базилевс бывал мало, хотя твердо следил за тем, чтобы там был порядок, полагаясь во многом на Антилоха, но сам проверял по утрам, на месте ли все его воины, имеют ли они вдоволь еды и не возникают ли меж ними раздоры, столь частые в военном лагере в дни бездействия.
Прочих ахейцев он видел очень редко, по–прежнему избегая без лишней надобности встречаться с Атридами и другими базилевсами.
Его не трогали, приписывая эту еще более обострившуюся замкнутость глубине постигшей его скорби, выражали сочувствие и не приставали с разговорами.
Ахиллу было стыдно это видеть — ему все время казалось, что он не только обманывает своих воинов и все атридово войско, но, быть может, и предает их всех, излечивая самого страшного их противника, «мужеубийцу Гектора». Но хуже всего ему было думать, что он предает память Патрокла…
Между тем, герой любил своего погибшего друга ничуть не меньше, чем прежде. Но вместе с тем, признавался он себе, та чудовищная тоска, которая обрушилась на него в первые дни после происшедшей трагедии, теперь если не ослабела, то уже не владела всем его существом — у него было, куда идти, с кем говорить, чему отдавать себя. И он все более и более понимал, что эти вторгшиеся в его жизнь люди — вернувшийся из Царства мертвых Гектор и его кроткая, веселая жена — много ближе ему, чем поглощенные войной и своими ссорами ахейские цари…
После того, первого разговора с только что очнувшимся Гектором, они говорили мало. Приходя в грот, Ахилл он занимался снадобьями и лечением раненого, либо ходил к запруде, где поставил самодельную сетку–садок, чтобы разнообразить стол своих пленников рыбой. Но их разговоры он всегда слушал с интересом, иногда осторожно вступая в них. А очень часто Андромаха, со своей совершенно детской непосредственностью, сама приглашала его к разговору. И он видел — с удивлением, не без тайной досады, но со все большим удовлетворением — что она уже не испытывает к нему ни малейшего страха, но совершенно и безгранично ему доверяет…
Гектор был куда сдержаннее, но в его молчании и часто обращенном на Пелида пристальном, изучающем взгляде не было и тени страха либо враждебности. Казалось, троянец все более и более удивляется, наблюдая за своим победителем.
В искренности этой скрытой симпатии Гектора Ахилла больше всего убеждало поведение Тарка. Верный пес, повинуясь приказу хозяина, жил все эти дни в гроте, отлучаясь оттуда, лишь когда там был сам Ахилл. Он послушно охранял троянцев и, безусловно, не подпустил бы к ним ни зверя, ни человека. Однако любить их Ахилл не приказывал, да и не мог приказать Тарку. И все же тот с первых же дней по настоящему привязался к Андромахе, а потом еще сильнее к Гектору. «А ведь он чувствует отношение, — думал базилевс, наблюдая за псом. — И, если бы Гектор продолжал меня ненавидеть, Тарк был бы с ним совершенно другим! Так что же происходит, в конце концов?!»
В то утро, подойдя к гроту, Ахилл наткнулся на Андромаху, собиравшую на краю поляны спелые сливы.
— Отчего ты одна? — спросил он строго, как всегда смущаясь от обращенной к нему лучезарной улыбки юной женщины. — Почему Тарк не с тобой? И стоит ли вообще среди бела дня бродить по лесу без крайней надобности?
— Я только ягод собрать… — виновато проговорила та. — И далеко не отхожу. Если что, Тарк ведь услышит чужого и мигом даст мне знать. Он там, с Гектором. Гектору нравится с ним разговаривать.
— Да, Тарк не умеет говорить, но слушать очень даже умеет, — согласился Ахилл.
Войдя в грот, он застал уже почти привычное зрелище: громадный пес лежал возле самой постели раненого, а тот, положив руку на лобастую голову собаки, ласково ерошил его золотистый мех.
Тарк издали услышал и почуял приближение хозяина, но, помня приказ не покидать грота, пока Ахилла там нет, оставался на месте, лишь заурчав от радости, и встал только, когда Пелид появился в отверстии входа.
— Доброе утро! — приветствовал его Гектор.
Он выглядел намного лучше, чем накануне — на исхудавших щеках даже проступил свежий румянец. Андромаха ухитрилась аккуратно побрить его, и отсутствие густой черной щетины сразу сделало лицо раненого много моложе.
— Доборое утро, Гектор! — отозвался Ахилл, скидывая с плеча сумку и теребя загривок ластившегося к нему Тарка, — Я вижу, ты чувствуешь себя неплохо… Все, Тарк, все, я сказал! Ступай встречать Андромаху. Где Андромаха, ну?
Золотистый пес выскочил из грота. Ахилл привычно уселся у изголовья постели, на покрытый овчиной плоский камень, который он сам сюда принес. Гектор вопросительно на него посмотрел, потом сказал:
— Я знаю, с чем ты пришел. Сегодня я должен написать письмо отцу, да? Ты завтра с ним встретишься?
— Да, — ответил Пелид.
— Я готов, если это нужно. Правая рука работает уже безукоризненно, — он вытянул руку и пошевелил пальцами. — Еще вчера я ее с трудом поднимал. Ты принес пергамент и тростинку для письма?
— Да, — кивнул Ахилл.
— Хорошо. Ну, а что писать?
Базилевс нахмурился.
— Ничего лишнего. Напиши, что ты жив и поправляешься и тоже хотел бы, чтобы царь Приам начал переговоры с царем Агамемноном. Если только ты на самом деле хочешь этого.
— Я этого хочу, — твердо сказал Гектор. — Но меня по–прежнему тревожат условия, которые могут поставить Атриды. Они слишком ненавидят Трою…
Ахилл вспыхнул.
— Сильнее их всех ее ненавижу я! Но именно я готов оставить этот проклятый город в покое и уплыть отсюда, потому что еще во сто крат сильнее я ненавижу эту войну! В ней давно уже нет ни доблести, ни смысла…
Он начал говорить порывисто и резко, но тут же взял себя в руки и продолжал уже почти спокойно, только пунцовый румянец, окрасивший смуглые щеки, выдавал возбуждение.
— Посмотри на меня, Гектор! Мне скоро двадцать шесть лет. Почти половину из них я здесь. До того у меня был дом, был отец, я женился, пускай безумно рано и безумно глупо, но это тоже было частью моей жизни, хотя отец и расторг этот брак и, вероятно, был прав… Меня воспитывал мудрейший из мужей Ойкумены, знающий столько, сколько не знают сто мудрецов вместе. Я жил с ним бок о бок почти круглый год, в течение пяти лет и постиг многие премудрости, знания, искусства. И у меня был друг, тот, что ближе всех, что от самой ранней юности и до зрелых лет — рядом и в славе, и в слабости, и в счастье… И где все это теперь? Что мне осталось?! Без малого двенадцать лет крови и смерти. От воинов с одного из последних прибывших сюда кораблей я узнал когда–то, что у меня родился сын. Я так и не видел его. Знаю по одним лишь слухам, что умер мой отец. Кто сейчас воспитывает моего сына, кто заменил ему мать и отца? Моя прежняя жена, как я слышал, давно опять замужем. Жив ли мой старый учитель? И много ли я помню теперь из его уроков? Все будто стерлось, ушло далеко–далеко… Всем, что связывало меня с моей прежней жизнью, был Патрокл. Его больше нет!
