— Конечно. И дворец, и весь город. Сразу, как пообедаем. Идем.
Они спустились еще на один пролет лестницы и вышли во внутренний двор, по размерам напоминавший небольшую площадь. Мощеный светлыми кирпичами, обсаженный по краям розовыми кустами, с бассейном посередине, он был очень наряден. Герои пересекли его и оказались перед широким порталом, который вел в центральную часть дворца. Из светлого коридора навстречу им вышла Андромаха. Ее волшебное превращение поразило Ахилла еще сильнее, чем царственное величие Гектора. Молодая женщина была в узком голубом платье из легчайшей ткани, такой тонкой, что она казалась прозрачной. Плотно облегая и подчеркивая высокую грудь и тонкую талию троянки, платье оставляло плечи совершенно открытыми, держась на лямках, сделанных в виде цепочек из посеребренной кожи. Таким же был и пояс. Покрывало, тоже голубое, все в замысловатых кружевах, не скрывало наготы плеч — оно просвечивало, как утренняя дымка. Медно–рыжие волосы были уложены в изысканно простую прическу, но несколько локонов, как бы нечаянно, выбивались из нее и скользили по точеной шее Андромахи. Два одинаковых серебряных браслета в виде змеек с изумрудными глазами обвивали запястья, и такие же свернувшиеся кольцами змейки свисали с мочек ушей.
Она шла легко, почти летела, вся исполненная радости, настолько прекрасная, что мужчины разом остановились, едва увидев ее. За нею спешила рабыня, держа на руках румяного, весело смеющегося Астианакса.
— Здравствуй, Ахилл! — Андромаха остановилась, низко склонилась перед героем и, улыбаясь, выпрямилась. — Гектор велел мне переодеться к обеду и ждать со всеми в зале, но я… мне очень хотелось, чтобы ты раньше, чем увидишь их всех, увидел нашего сына! Я плохо сделала, Гектор?
— Хорошо! — ответил троянский герой, обнимая ее. — Ну и платье!.. Даже не знал, что у тебя такое есть… Я же влюблюсь в тебя еще сильнее. Просто с ума сойду!
— Так тебе и надо! — прошептала Андромаха — Больше бегай за амазонками… Ахилл, нашего сына зовут Астианакс. Ему три года. И как он тебе?
— Вылитый Гектор, только маленький! — Ахилл засмеялся и протянул руку мальчику, который, сидя на руках рабыни, перестал смеяться и серьезно смотрел на него.
— Ты Ахилл, да? — спросил он, вкладывая крохотную теплую ладошку в руку героя.
— Да.
— Я тебя знаю. Ты спас моего отца.
Базилевс невольно вздрогнул.
— Это кто тебе сказал?
— Мама. И папа. И все.
— И больше ты обо мне ничего не слышал?
Астианакс мотнул кудрявой головкой.
— Не. Ну… Слышал. Что раньше тебя все боялись. А почему тебя боялись? Ты же добрый…
Ахилл сделал над собой невероятное усилие, чтобы выдержать прямой взгляд больших, темных, как у Гектора, глаз малыша.
— Раньше я был злой, — сказал он.
— Не–е–е… — кудряшки решительно затряслись. — Не был! Мама, он врет, да?
— Врет! — кивнула Андромаха. — Он всегда был добрый.
— Как вы оба разговариваете с нашим гостем? — возмутился Гектор. — «Врет»! Что за слова?
— Я больше не буду! — с готовностью воскликнул мальчик. — Ахилл, а мама говорила, что у тебя есть красивый, большой–большой пес, и он умный и знает все слова… А ты мне его покажешь?
— Обязательно!
Повинуясь неожиданному порыву, герой взял ребенка с рук рабыни и крепко поцеловал в тугую абрикосовую щеку. Астианакс тут же поцеловал его в ответ.
— Он тоже полюбил тебя! — сказал Гектор.
Потом подхватил сына подмышки, подкинул чуть не до высокого свода коридора, вызвав этим восторженный визг малыша, поймал его и передал рабыне.
— Погуляй с ним, Эфра, пока мы будем трапезничать. Мы и так опаздываем. Ого! Слышите? Гонг! Это значит, что к трапезе уже все готово, и все уже там.
Миновав коридор, они вошли в большой зал Приамова дворца, разлившийся перед ними ослепительным светом и стройным пением кифар.
Глава 3
— И ты полагаешь, что выдержишь три–четыре часа в колеснице? Да тебя растрясет так, что к вечеру может снова начаться жар. Тебе этого хочется?
— Глупости! Мы поедем медленно, и не по тряской дороге, а по мощеным улицам. С чего быть жару? И я прекрасно себя чувствую!
— Вижу, что прекрасно! Потому что вчера вечером и сегодня утром я влил в тебя уйму всяких снадобий. Не воображай, что ты здоров — тебе еще лечиться и лечиться! Я прав, Ахилл?
Этот разговор происходил на одной из внутренних террас дворца. Когда закончился обед, Приам пригласил сыновей, жену и своего знаменитого гостя выпить вина на свежем воздухе. Ему хотелось, чтобы Ахилл отдохнул и пришел в себя после массы свалившихся на него впечатлений.
Действительно — и роскошь прекрасного зала, светлого, огромного, украшенного расписным сводом, опирающимся на два ряда каннелированных
[5] колонн, по шестнадцать в каждом ряду, и изобилие стола — правда, не сравнимое с великолепием пиров в былое мирное время, но все же восхищающее разнообразием и тонкостью яств и вин — и множество людей, собравшихся в этот день, объявленный праздником, за трапезой… все это обрушилось на молодого базилевса, как густой сверкающий дождь. Он был до сих пор под впечатлением обеда — перед ним еще сверкали золото и серебро посуды, мелькали смуглые руки рабов и рабынь, с искусством фокусников меняющих блюда на огромном столе и разливающих вина из кувшинов с тонкими, как журавлиные шеи, горлышками. Он видел чинно восседающих на золоченых стульях мужчин и женщин — всю родню Приама, военачальников, приближенных, друзей…
Ему давно хотелось увидеть прекрасную Елену, и Ахилл увидел ее, более того: она сидела рядом с Парисом по другую сторону стола, как раз напротив его кресла. Но то ли облик Пентесилеи начисто вытеснил из его души способность восхищаться другими женщинами, то ли мучила мысль о том, что из–за сватовства к надменной спартанке погиб Патрокл, — так или иначе, но тонкая, неземная красота голубоглазой ахеянки не тронула его. Он даже подумал, что Андромаха, в своем наряде лесной нимфы, куда прекраснее златокудрой любимицы Афродиты…
Но особенно запомнились два лица: суховатое, надменное, скрытное лицо двоюродного брата Приама Анхиса и умное, тонкое, высокомерное лицо царского лекаря Кея. Он долго думал — кого ему напоминает этот перс. И к удивлению своему, сообразил, что больше всего Кей похож на… спартанского смутьяна Терсита. Даже не похож, нет… В них было что–то неуловимо общее: то ли эта скрытая за насмешливостью гордость, то ли быстрый, стремительный взгляд, который вдруг резко останавливался на чьем–то лице, своей остротой заставляя опускать глаза, то ли что–то еще… Внешнее сходство создавал, пожалуй, только шрам, как и у Терсита, косо перечертивший правую щеку.
