— И что, мне сжечь его на алтаре вместе с жиром и внутренностями жертвенной овцы? — не скрывая насмешки, спросил жрец. — Астарта не носит золотых браслетов, Парис, — в недрах Тартара они не смотрятся. Я спрашивал, чего ты хочешь от богини, но вынужден изменить вопрос и спросить прямо: чего ты хочешь от меня?
— Пускай богиня даст отцу и другим какое–нибудь страшное знамение, — прошептал Парис, не без трепета поглядывая на статую. — Пускай она скажет, что в случае, если Елену вернут Менелаю, на Трою обрушатся самые жуткие бедствия! Пускай отец удвоит дань, но выговорит как условие, что Елена останется здесь.
Лаокоон поднял светильник выше и еще пристальнее вперил свои темные глаза в лицо красавца. Под этим взглядом Парису вдруг стало холодно.
— Ты считаешь, — наконец, проговорил жрец, — что мы сами говорим за богиню? Делаем за нее предсказания, вещаем ее волю? Да?
Его голос звучал грозно.
— Я не считаю так… — произнес Парис, чуть отступая от Лаокоона и стараясь отвести глаза от его горячего взгляда. — Но… но ты же можешь это сделать!
— И тогда может возобновиться война, — сказал жрец. — Ахейцы не согласятся оставить Елену.
— Да зачем она им? — воскликнул царевич, вновь топая ногой и вызывая гулкое эхо. — Она им нужна еще меньше, чем мне! Но я буду опозорен, а имто только сокровища нужны! В конце концов, пусть богиня скажет, что Елена должна быть принесена ей в жертву… Вот! Тут уже и ахейцам придется смириться.
— И ее смерть тебя не огорчит?
— Менелай все равно убьет ее, если получит в свои лапы! — хрипло сказал Парис. — А так она не достанется никому! Сделай это, жрец! Я принесу тебе еще много золота и камней! Послушай, это ведь будет честно… Из–за пророчеств твоего отца моя мать когда–то едва не убила меня! Справедливо будет, если ты сейчас мне поможешь.
Лаокоон снова засмеялся.
— Ну что же… — его голос звучал очень спокойно. — Я бы согласился, пожалуй… Но, что если богиня все же захочет явить свою волю сама? А? Давай спросим ее.
Парис содрогнулся.
— Но… но если она?..
— Если она скажет то, чего ты не хочешь услышать? — произнес жрец. — Ты, значит, готов обрушить ее гнев на меня, но не на себя. Хочешь заставить меня солгать?
— Твой отец, жрец Адамахт делал это, я знаю! — крикнул Парис. — И ты это делаешь.
— Я — нет, — покачал головою Лаокоон.
— Я не верю тебе!
— Верь или не верь, это дело твое. Но все–таки, давай спросим богиню, надо ли удерживать Елену. Если ее ответ совпадет с твоим желанием, мне останется только высказать волю Астарты посуровее и пострашнее, а это не такой уж грех, — усмехаясь, предложил жрец. — Ну что, согласен?
— Нет! — резко ответил царевич.
— Вот оно! — Лаокоон взмахнул рукой, в которой держал светильник, и тени заметались вокруг него, как разбуженные летучие мыши. — Вот! Ты не просто просишь меня солгать. Ты знаешь, что исполнение твоего желания может привести только к несчастью, только к новым бедам для Трои. И ты готов на это пойти, лишь бы тебя не осрамили перед всем городом — не отобрали у тебя женщину, которую ты украл у ее мужа вместе с золотом и драгоценными побрякушками. Ты даже гнева богини не боишься… Или думаешь, что Афродита вступится за тебя?
— Ты отказываешься? — тихо спросил Парис.
Жрец взвесил на ладони драгоценный браслет и спокойно вложил его в руку царевича.
— Возьми. Да, я отказываюсь. В свое время лжепророчества моего отца уже принесли царскому роду и всей Троаде страшные бедствия. Я не хочу умножать их. И тебе советую опомниться и не идти против судьбы. Ты слишком дерзко оскорбляешь богов.
Молодой человек опустил голову. Его лицо совсем потемнело.
— Я не думал, что ты так труслив, жрец.
— Я храбрее тебя, — покачал головой Лаокоон. — Я не боюсь правды.
— Ты уверен, что прав? — в голосе Париса прозвучала почти не скрываемая злоба.
— Да, я уверен. Не то не отказался бы взять вещицу, которая стоит половины моего храма.
— И ты не боишься? — уже совсем тихо проговорил царевич.
— Тебя? — жрец усмехнулся. — Нет, не боюсь. Ничего ты мне не сделаешь.
— Я? — Парис деланно расхохотался. — Да что ты! У меня и в мыслях не было… Но вот моя покровительница богиня Афродита может разгневаться на тебя — ты не хочешь помочь мне сберечь ее подарок.
— Ого! — тут уже засмеялся Лаокоон, и его смех раскатился по пустому помещению подземного храма так резко и гулко, что отразился от невидимых стен. — Вот, что мне, оказывается, угрожает… Ну–ну, Парис! И отчего же, раз так, Афродита сама тебе не поможет и не явит своей силы и власти? Для чего тебе помощь мрачной Астарты, коль скоро твоя светлая покровительница сама готова и, уж конечно, в силах воспрепятствовать твоему унижению? А ты не думаешь, что она давно отступилась от тебя и страшно гневается, видя, как ты обращаешься с ее даром? По твоим словам, прекраснокудрая богиня подарила тебе любовь Елены для великого счастья! Ты же изменяешь Елене с каждой красивой гетерой! Да, не скрежещи зубами — я это знаю, и многие знают. Нет, если Елена была тебе подарена Афродитой, то сейчас богиня в великой обиде на тебя.
Парис хотел еще что–то сказать, но бессильная ярость лишила его дара речи. Топнув ногой, молодой человек повернулся и бросился вон из храма. Когда он шел, вернее, почти бежал через верхнее помещение, какая–то тень отделилась от колонны и настигла его почти у выхода.
— Тебе не удалось подкупить Лаокоона? — произнес глухой и надменный женский голос.
Царевич обернулся, бешено сверкнув глазами.
— Дрянь! — закричал он, наступая на подошедшую к нему женщину. — Ты шла за мной! Ты подслушивала!
— Я не слышала ни слова, — сказала та. — Но я сразу догадалась, для чего ты пришел сюда. И для чего к такому простому наряду надел такой браслет… Ничего у тебя не выйдет. Боги не дадут тебе во второй раз принести Трое несчастье.
Краска сошла с лица Париса. Даже губы его побледнели. Он наклонился и прохрипел прямо в лицо женщины, не отступившей перед ним и не отстранившейся:
— Ты меня винишь?! Меня?! Но это еще вопрос, кто из нас виноват больше! И не смей упрекать меня, не смей следить за мною, или я… я…
— Я не снимаю с себя вины, — тем же глухим и низким голосом проговорила женщина. — И я тебя не упрекаю. Я только не хочу, чтобы ты до конца погубил себя, Парис! Прости…
Она отвернулась, прошла между витыми колоннами, за которыми прятался вход в мрачное святилище, и сбежала по боковым ступеням. Ее высокая фигура, закутанная в темное покрывало, мелькнула среди кустов кипариса, сандалии прошуршали по песку, и она исчезла.
— Будь ты проклята! — крикнул царевич уже в пустоту и тоже поспешил прочь от храма, словно опасаясь, что гнев страшной подземной богини, которую он оскорбил, может настичь его немедленно.
