— Что же? — спросил Федор.
— То же, что они бы сделали с нами, окажись они победителями: по ядру от кулеврины за пазуху, руки связать и — идите, господа, прогуляйтесь за борт! Водичка теплая, так что это будет даже приятно, ха-ха-ха! Однако, ты добренький, московит. Я тебя понимаю: я тоже был добреньким до Варфоломеевской ночи. А в ту ночь одного моего сына, постарше, сварили в кипятке, а второго, помладше, раздробили молотом заживо. Жену изнасиловали и посадили на кол, а теще распороли брюхо и еще живую отдали свиньям. У нас на «черных бригантинах» капитаны выборные, и знаешь, кого мы выбрали? Не лучших моряков, а таких, у кого ни единого живого родственника после Варфоломеевской ночи не осталось. Так что чего-чего, но тесноты у нас на борту не будет! А за кого обещают выкуп — того пусть забирают на фрегаты. Нам же с испанцев не деньги нужны, а кровь.
Федор содрогнулся, но подумал, что эти люди, спасшиеся чудом в ту роковую августовскую ночь, если и не правы, все равно не смирятся, покуда живы. Их надо или поубивать сразу всех, или не обращать внимания на то, что они творят. В каком-то смысле они все сами неживые, их жизнь ушла с замученными близкими…
— А как ваш адмирал посмотрит на обращение ваше с пленными? — неуверенно спросил Федор.
— Наш адмирал уж год как мертв, а этот красавчик… Тьфу на него! — и капитан бригантины очень похоже скривил рот, но при этом потряс руками, как кот, наступивший в дерьмо, — лапками.
Испанцы успели нажаловаться французскому адмиралу — и тот попробовал забрать четыреста тридцать испанцев на свой корабль. Но не тут-то было! Виллеганьон-младший почти ласково, как непослушному, но любимому ребенку, сказал вице-адмиралу дю Вийар-Куберену:
— Ну зачем же вы так? У них, бедняжек, так мало в запасе времени остается — а вы у них последние часы воруете. Я же теперь прикажу им всем глотки перерезать быстренько, и не о ком более разговаривать.
Вице-адмирала перекосило, лицо его пошло красными пятнами, и он тихо сказал мощному, плечистому, багровошеему де Виллеганьону:
— Шевалье, вы не понимаете… Отобранные мною испанские офицеры заявили категорически, что если их товарищей убьют — они не станут платить выкуп. А мои офицеры так на эти деньги рассчитывали… Учтите, они не столь богаты, сколь вы. И получается, что вы обидели товарищей по ремеслу, которые с вами и англичанами вместе ковали победу…
Де Виллеганьон сморщился, точно съел гадость, и сказал укоризненно:
— Бога ради, ваша светлость, перестаньте вы заниматься демагогией. Знаете ведь уже, что на меня это не действует. Скажите лучше, много ль вы лично теряете на этом деле?
— Довольно много, — уклончиво ответил старик.
— Много — это сколько? Две тысячи золотых? Пять? Десять или более? Да не утруждайте себя, я по глазам вижу. Итак, что-то около пяти тысяч. Хорошая сумма. Есть из-за чего напоминать о менее зажиточных коллегах! Ну что ж, придется распроститься с этой симпатичной суммой.
Разговор этот шел на палубе, при людях. Даже Федор его слышал — хотя от неудобства старался не смотреть на лица говорящих…
Но вот пираты с «черных бригантин» перестали гонять пленных испанцев с приборкой и теперь приказали им, каждому, нести по ядру от кулеврины (тяжеленький шарик шести дюймов в поперечнике и восемнадцати фунтов весом). Бледные, покрывающиеся на глазах обильным холодным потом, они разговаривали между собой дребезжащими старческими голосами, время от времени «пуская петухов»… Смотреть на них было и страшно, и стыдно, и какая-то неудержимая сила заставляла еще и еще таращиться на обреченных людей… Федор попытался понять, что же заставляет смотреть на них так жадно? И вдруг понял: их покорность! Их рабская готовность к смерти. А еще говорят, что испанцы горды и высокомерны. Да и не зря говорят — он и сам это видел в Севилье, Барселоне и Новом Свете. А сейчас…
Ну почему? Почему взрослые люди, почтенные отцы семейств и храбрые воины, послушны сейчас, как бараны? Совсем как замордованные российские посадские людишки. Сейчас, глядя на них, услужливо и старательно намыливающих доску, по которой их будут сталкивать в море с ядрами за пазухой — с ядрами, которые они же сами притащили от орудий! Что же с ними сталось, с этими храбрыми людьми?
Федор слонялся по галиону, любуясь тем, как ребята с «черных бригантин» споро приводят поврежденный в бою корабль в обычный вид. Обнаружилось, что грот — самый большой парус галиона — прогорел, а запасной в бою использовался свернутым в качестве заслона от пуль и весь изрешечен — так они его в считанные минуты заменили на марсель! А сколько тросов для этого нужно перевязать, кто не пробовал, тот и не поверит!
Его послал капитан Лэпсток — с миссией. Поручалось состоять при шевалье де Виллеганьоне, чтобы передать англичанам немедля, если какая в чем помощь занадобится. Но здешние французы справлялись сами, и отлично — точно всю жизнь проплавали на больших кораблях, а не завладели этим галионом едва три часа назад!
Между тем солнце село, испанцы были утоплены, и пора на «Сити оф Йорк» возвращаться. Уговорились расходиться завтра на рассвете… Сидя в шлюпке, глядя на удаляющийся величественный силуэт галиона, угольно-черный на фоне яркого, совершенно морковного цвета, заката, Федор не мог прогнать из ушей и отпихнуть из памяти вопли испанцев — он отвернулся, не смог смотреть, а французы на каждый вопль напоминали о жестокостях испанцев по отношению к своим знакомым, или к индейцам в Новом Свете, или к протестантам в Нидерландах — в ответ на нескончаемые мольбы нескончаемые напоминания… Испанцы в ответ на эти холодные и даже презрительные напоминания клялись и божились, что они лично ни в чем таком не замараны, они — честные моряки и солдаты… Французы презрительно, с ледяными насмешками отвечали: «О да, да, каждый раз мы слышим от вашего брата одно и то же. Вам верить — так получится, что ни один испанец не виноват. Вы виноваты в том, что терпите бесчеловечную тиранию и не восстаете!»
Сидя в шлюпке и позже, уже в койке, Федор долго, упорно думал о слышанном за день — это было значительнее, чем все увиденное за тот же нескончаемый день…
18
И только когда судовой колокол отбил уже полуночные склянки, он вспомнил, что сам-то уж четыре года в том же точно, до мелочей точно, положении, что и французы, пережившие Варфоломеевскую ночь. Ну да, конечно. Его законный монарх пошел войной на собственных подданных, добропорядочных и законопослушных. И его слуги истребили всех Фединых родственников, односельчан, друзей. Так что, он за это вправе восстать (или даже, как говорили ребята с «черных бригантин», обязан восстать)? Федор расвспоминался. Как бы на родину сплавал. И вспомнил, что его ж замучили бы — не за восстание, а уже за одно то, что сбежал от опричников. Хоть бы их самих всех уже показнили — все равно.
И он с оторопью понял, что сейчас, после четырех всего-то лет, прожитых за рубежом, он уже не может рассуждать по-русски, сбивается на здешние взгляды, оценивает события и мысли по-здешнему. «Это что же выходит? Вот я с французами говорил, и ничего, я их понимал, они — меня. И голландцев я смог бы понять. И англичан. И отчасти даже испанцев. А свои чтобы уместились в голове, все иначе нужно расставить…»
