«Мистер Фрэнсис Дрейк, не состоя на Нашей службе, выполняет, тем не менее, Наши поручения и Нашу монаршую Волю, в связи с чем предписываем и повелеваем всем английским должностным лицам исполнять его просьбы и требования наравне с Нашими именными повелениями. Настоящим удостоверяется также, что служба у мистера Фрэнсиса Дрейка имеет все те приоритеты и дает все те льготы, что и тайная служба г-на Государственного Секретаря Нашего королевства Фрэнсиса Уолсингема».
И в завершение разговора, как бы вскользь, королева спросила:
— А скажите, э-э… Фрэнсис, вы бы не хотели перейти на коронную службу?
Дрейк не раздумывал ни мгновения. Вопрос был давно обдуман и решен, задолго до того, как его задали. Он твердо сказал:
— Нет, Ваше Величество. Это высокая честь и так далее. Но как частное лицо, я имею более широкие возможности. А главное — пока я приватир, мои неудачи — это только мои неудачи, а не Англии.
— Мне жаль. Но вы правы, Фрэнсис. И я… Я рада, что у меня такие сорат… Я хотела сказать, такие подданные. С такими людьми, как вы… — Ее Величество ухмыльнулась и продолжила: — …Как вы и я, Англия непременно станет великой державой. И не позднее, чем через каких-нибудь сто лет. Мы с вами этого не увидим. Но это неважно, поскольку мы знаем.
— Да, — просто ответил Дрейк. Королева сказала то, о чем он и сам подумал пять минут назад.
Теперь ему и умирать не страшно. Только бы дал Бог успеть побольше. Успеть сделать то, что только он и способен сделать…
Глава 14
ВТОРОЕ СВЕРХТАЙНОЕ, или СИМАРРУНЫ
1
Пробывши лето на берегу, при молодой жене, в зиму мистер Дрейк отправился в новое, снова сверхтайное, плавание.
Снова незнамо куда, неведомо зачем и неизвестно, когда.
На сей раз Дрейк удумал такую штуку: из прежнего сверхнадежного экипажа отобрал тех, кто наименее оказал себя болтливым, и приказал после 20 августа, собрав все в дальний путь, быть во всякий день готовыми к немедленному отплытию за моря аж на год, и не обижаться, и не расстраиваться, если выход в море отложится — и даже если не единожды отложится.
Так оно и оказалось. Раз народ с рундучками в руках и мешками за спиною собрался на набережной Хоукинзов, но капитан дал отбой и роздал деньги, объяснив, что жалованье всем идет с сегодняшнего дня. И снова разослал юнг сбирать людей через три дня. А там уж было велено оставаться в готовности ежедневной, допьяна не напиваться, Плимута не покидать и каждое четное число в полдень являться к месту, где стоял снаряженный в дальнюю дорогу барк «Лебедь».
Федору еще легче было, чем иным, семейным или даже одиноким, да дома живущим: ему хоть нужды не было каждые два дня вновь прощаться с домашними на год, и вновь объяснять, что снова откладывается уход…
Это же с каждым новым разом все труднее и труднее — прощаться на год! Все равно что каждые два дня укорачивать псу либо коту хвост на полдюйма, вместо того чтобы раз отхватить под корень и все! А Федору что, он один. Как дома матушка говаривала в тяжкие минуты: «Одна голова не бедна — а и бедна, так только одна!» Да, ему легко. Совсем один в семнадцать лет-то! И больше, чем один. Потому что хоть в гости кого зови, хоть на улице закричи, что ты один и невмоготу более это терпеть, — так и то не поймут, потому как не на ихнем языке тоскуешь.
А земляки со «Св. Савватея»… С ними горше, чем даже одному. Потому как они друг друга подзуживают в тоске по родине, как бы и не живут, а все домой собираются. Хотя остались в Англии только те, кто возвращаться не хотел, понимая, что кроме батожья, дыбы да петли там ничто иное не ждет…
Федор так жить не хотел. Раз уж выпало им всем — не по их вине вовсе, так на роду писано, очевидно, — надо вживаться в эту жизнь. А то два года прожив в Англии, все эту страну «Аглицкой землицей», по-русски, кличут. А тут еще, точно им назло, Иван Васильевич Грозный замыслил женихаться не то по третьему, не то уж вовсе по четвертому разу, и притом новую невесту брать из Англии — вроде как поперву к самой Ее Величеству Лизавете посватался, но узнав, какова она годами и ростом, перерешил и к ее племяннице, мисс Мэри Хейстингс, стал подлаживаться. Дело у них почему-то не сладилось, да Федькиным землякам от того не легче, потому что прожили они эти два года в страхе великом. Пришла лодья в Лондон загрузиться — а там шум, гам, фейерверки! Оказывается, сватов встречают, московитское посольство Андрея Совина! Ну и перепугались Федькины земляки, что их похватают, в оковы и вышлют в Московию на расправу… Напрасно Федор их уговаривал не труситься. Он тогда как раз в дальнее плавание с мистером Дрейком собирался. Так он нарочно, чтобы трус погибельный у земляков унять, сходил на подворье, где послы московитские остановились, напросился в гости, доложил им, что он, дескать был слугой Московской английской компании и годами с сущего малолетства живал и в Москве, и в Поморье, и последние месяцы в Нарве…
Нарассказывал, набрехал, наслушался, как ему брешут, новостей наузнал — потом четыре дни подряд пересказывал землякам, чаю китайского им пакетик отдал — они про такой еще и не слыхивали, но когда Федор им на пробу щепоть заварил, дюже всем понравилось. И сам русской еды от пуза наелся…
А главное — уяснил, что Грозный царь не смирил нрава, а того пуще вызверился. Хоть и не верится в такой тяжкий грех, но так ведь и есть: митрополита Филиппа Колычева, главу православной церкви, заточил яко мирянина, и не в монастырь на покаяние, как подобало бы за вдруг открывшиеся грехи, а в темницу. И опричники лютуют пуще прежнего. Новые казни изобретают…
2
Кажется, его так и не заподозрили. Но земляки, хоть и немало надивились на то, что он вернулся живым и даже непобитым, все одно трусили…
А ежели царь с английской невестой слюбятся? Что тогда с ними со всеми будет? Их, убеглых из Московского государства, в Англии не только два десятка со «Св. Савватея», а и кроме них всего до сотни наберется. Разного рода люди: моряки и боящиеся наказания и опалы воеводы после проигранных сражений, воры и дезертиры, и попенок, пробирающийся через Англию и как удастся в Святую Землю, дабы поклониться Гробу Господню и принять там мученичество за веру от сарацин поганых… Неуж всех в Россию на казни отошлют?
В Испании, по пути из Барселоны, Федька задал о том вопрос капитану Дрейку. Тот нахмурился и, поглаживая сверток с ковром, хранящим тайную карту-свиток, сказал:
— Не переживай по этому поводу, малыш! Дело каждого человека — где ему жить, как веровать и кем быть. Я не намерен допускать до своих людей иностранную полицию. Тебя никто им не отдаст, этим твоим «опричникам» — так, кажется?
И теперь, собираясь в дальний путь, Федор опасался вовсе не российского сыска, а пронырливой испанской инквизиции да еще более страшных иезуитов…
В последнее время о кознях этих «служителей Иисуса» поговаривали все чаще и чаще — и на рынках, и в конторе братьев Хоукинзов, и при дворе…
Поэтому каждый из двадцати восьми членов экипажа «Лебедя» не роптал, когда Дрейк вновь и вновь откладывал отплытие, — ведь с каждым новым перенесением срока все больше испанских агентов теряет терпение, разочаровывается и перестает следить за этой странной экспедицией, похоже, так и не собирающейся на самом-то деле плыть никуда…
