Отец старался не брать меня на золотодобычу, говорил, что это не детское дело. Но я все равно ездил и смотрел, как старатели бьют шурфы. Глубина колодцев колебалась от шести до десяти метров. Меня поражали фанатизм и упорство золотоискателей. Особенно тяжела была работа зимой, когда в мерзлой земле надо пройти первые метры. Вскопают шурф, пройдут десять метров, дойдут вроде бы до золотоносной породы, а золота там ни грамма. С отцом в бригаде работал Бадма Корсаков. Остатки промытой породы Бадма рассматривал на солнце и выносил свой приговор.
— Делов нема, муха какал, — говорил он и смеялся во весь свой беззубый рот. И снова через себя бригадир или самый фартовый рабочий кидали кайлу. Где кайла воткнется, там и начинали копать новую яму. Инструменты были, как во времена Чингисхана: кирка, лопата, лом. Недаром отец говорил: старательство — ломовая работа. Все, кто занимался этим промыслом, ничего в своей жизни не заработали и, грубо говоря, были голодранцами, потому что тяжкий, изнурительный труд приносил мизерный результат, которого еле хватало, чтобы прокормить свою семью. А на выходе из тайги их поджидали те, кто мыть не умел и не хотел, кто научился лишь одному — нажимать на курок. Вот так же, после очередного промыслового сезона, на берегу Иркута нашли моего отца. Нам сказали, что он утонул, переправляясь через реку…
«Зачем без надобности будить то, что спит», — размышлял я, начиная писать сценарий. Прошлая жизнь мало годилась для предполагаемой работы. Другое время требовало других героев. Вон даже Тарбаган круто поменял род своих занятий, начал призывать себе в помощь духов предков. И преуспел. Стал чуть ли не личным шаманом Анатолия Чубайса. В последнее время почти все заметные люди обзавелись духовниками. И в этом не было ничего предосудительного. В том, что Чубайс выбрал себе в духовники Тарбагана, не стало для меня неожиданностью, поскольку сам Анатолий Борисович давно стал для страны своеобразным шаманом. Людям всучил ваучеры, получилось ловко, все поверили, за понюх табаку отдали заводы и фабрики, потом Чубайсу доверили рубильник. И здесь ему не оказалось равных, уж больно ловко все получалось у меднолицего брата Тарбагана. Завести с ним дружбу мечтали многие. А вот у Торбеева получилось…
Летая со мною, Болсан иногда начинал жаловаться, что нынче у бурят стало меньше скота, гибнет молодняк, люди живут беднее и его сородичей загоняют в пещерную темноту.
«Кто это делает?» — спрашивал я, и лицо моего давнего обидчика вмиг становилось каменным и непроницаемым, как изваяние Будды. Он и словом не давал дотронуться до Чубайса…
На другой день Потоцкая действительно привезла деньги. Шел мелкий дождь, разбрызгивая лужи, режиссерша подъехала к назначенному месту на серой импортной машине. Передо мной оказалась совсем не аристократической внешности полная сорокалетняя женщина. Волосы у нее были выкрашены в черный цвет и коротко острижены. Такого же цвета была и молодежная курточка, приспущенная на плотно облегающие синие джинсы, они не прятали, а, наоборот, выдавали, как иногда шутят моряки, солидную корму. Ее совсем не смущало, что гачи у джинсов были обтоптаны, ей было все равно, что думают о ней проходившие мимо люди. Им она нравиться не собиралась, впрочем, как и мне. Потоцкая сообщила, что торопится на другую встречу, передала в конверте деньги, немного, но вполне достаточно, чтобы я мог рассчитаться с долгами и почувствовать себя состоявшимся сценаристом. Договор она пообещала привезти попозже и, выкурив сигарету, втиснулась за руль, чтобы через минуту раствориться в машинном потоке.
Дав согласие Потоцкой, я начал искать, кто бы мне мог помочь раскрыть тему. И тут на помощь пришла Катя Глазкова. Она пообещала познакомить меня с археологом, которая занималась культурой древнего Прибайкалья.
Вскоре Катя позвонила мне и предложила приехать в редакцию. Через час я оказался напротив церкви Николы, что в Хамовниках. Накрапывал мелкий осенний дождь, по широкой дороге, урча моторами и блестя раздутыми боками, ползли металлические жирные слепни, в освещенных витринах, взирая стеклянными глазами, зябли манекены, мимо, сутулясь, шел поздний народ, закончился еще один из тех московских дней, которые проваливаются точно в песок. Было начало ноября, солнце все реже радовало глаз, а когда миновал Покров, то и вовсе перестало показываться на люди. И уже не было сомнения в том, что на этот раз оно взяло отпуск надолго, возможно, до следующей весны. Время от времени зима, как бы предупреждая, засылала в город своих гонцов, серая ветошь неба, цепляя рваными лоскутьями крыши домов, наползала на город, загоняя прохожих под мокнущие зонтики. На меня — сибиряка, привыкшего к морозу и солнцу, — затяжная без светлых дней осень действовала угнетающе. Точно включив в себе автопилот, я, механически переставляя ноги, шел по тротуару, натыкаясь на зонты прохожих и раздражаясь, думал, что вообще-то жить в огромном городе — сплошное наказание и нужно как можно скорее уехать отсюда на Иркут, где дня не бывает без солнца, где нет тесноты и мне там будут рады только за то, что я есть.
Сквозь шум проезжавших машин негромко, точно пробуя на слух московскую погоду, ударил колокол. Сделав короткую паузу, голос его окреп и, уже не обращая внимания на земное движение, поплыл в серое, шинельного цвета осеннее небо. И неожиданно мне показалось, что своим звоном колокол начал вбирать в себя всю печаль ненастного дня, все, что накопилось вокруг меня за последнее время. Мелодичный перезвон, который помнили и знали тысячи москвичей, живших задолго до моего появления на свет, задолго до обступивших его высотных домов, асфальтовых дорог и снующих по ним автомашин, каким-то непостижимым образом повернул мысли в другую плоскость, спокойную и примеряющую меня с Москвой, с этим сеющим откуда-то сверху мелким осенним дождем.
— Все будет хорошо, — повторил я любимую присказку своего первого командира Шувалова и, подлаживая шаг к колокольному звону, вспомнил, что сегодня большой праздник — день Казанской иконы Божьей Матери.
Когда я переходил широкую дорогу, неожиданно потемнело, сверху, срывая с деревьев последние желтые листья, начал падать первый снег, соскучившись по настоящей работе, небесные ткачи с удовольствием принялись устилать белоснежным покрывалом тротуары, дома, крыши киосков, зеленую траву на газонах, делая это неслышно, но с особым прилежанием и тщательностью.
Я знал, что Катя будет рада мне и всем тем, кто придет в ее маленькую, заставленную столами и заваленную книгами комнатку, где всегда нальют тебе чаю, а если захочешь, что-нибудь покрепче. Если не захочешь разговаривать, то у нее не будут лезть с расспросами, можешь спокойно посидеть где-нибудь в уголке, послушать разговоры о том, как непросто издавать ныне хорошие книги, полистать еще пахнущие типографской краской новые журналы и хоть на несколько минут окунуться в существующую только здесь доброжелательную атмосферу, почувствовать такое необходимое и привычное тепло.
Именно здесь, в этой тесной комнатке, пропадало ощущение плоского штопора, которое в последние годы испытывал я, попав в Первопрестольную. Пожалуй, это было единственное в Москве место, куда мне всегда хотелось зайти. И все же я там бывал редко, гораздо реже, чем желал того. Москва умеет отнимать время у всех, кто попадает в ее объятия. Когда я летал на самолетах, то познание нового города обычно заканчивалось посещением трех мест: магазина, столовой и гостиницы. Иногда география расширялась, и мы, взяв машину, ездили на базар. Москва не стала исключением: метро, работа и три-четыре обязательных для любого провинциала посещения: Третьяковка, Красная площадь и ВДНХ. В душе я тешил себя тем, что и москвичи не особо охочи к познаваниям собственного города, откладывая все на потом, поскольку одна мысль, что все рядом и можно поехать и посмотреть в любое время, размягчала людей.
