Сидящий с депутатом спутник громко продекламировал:
Да Бог с ней, Москвою минувшего дня,
Неверною музой дяди Гиляя,
Она предала и себя, и меня,
Кургузым хвостом, словно шавка, виляя.
— Почему вы так ненавидите москвичей и Москву? Зачем плюете в колодец, из которого пьет?! И если не любите Москву, то зачем с таким упорством и силою, во все лопатки стремитесь сюда, — неожиданно с металлом в голосе воскликнула Селезнева. — Катились бы к себе в горы, тайгу, обнимались бы там с медведями.
— Извините, уважаемая, что я наступил на вашу мозоль, — с редким самообладанием продолжил депутат. — Мы это делаем и, заметьте, будем делать, чтобы наполнить ее свежей кровью. Кровью лесорубов, каторжан, казаков, старателей. Чтоб пробудить жажду обновления и сопротивления. Признаться, я не думал, что вы москвичка. А я-то грешным делом подумал, что вы дочь ламы. Или шамана. Что-то в вашем лице есть восточное, половецкое.
— Хорошо, что не подлецкое.
Разговор неожиданно залетел на такую высокую точку, что дальше ему оставалось либо оборваться, либо перейти в ту стадию, когда, закусив удила, каждый старался ударить побольнее, ставя невольных слушателей в неловкое положение. Но тут с присущим ей тактом и самообладанием между двумя субъектами спора встала Глазкова:
— Москва любит и принимает и сибиряков, и кавказцев, буддистов и мусульман. В ней есть место для всех. Но мы любим и ваши заповедные места. Моя дочь Маша мечтает побывать в ваших краях и сплавиться на лодках по Иркуту. Георгий Петрович так интересно и увлекательно рассказывал им на уроке о Байкале, что летом они всем классом собираются поехать в Саяны, на родину Чингисхана.
— Насколько мне известно, там, по преданиям, находится родина его матери, — заметил я. — Но места там действительно дикие и красивые.
Чтобы снять возникшее напряжение, мы поднялись на второй этаж, где была свободная комната и можно было попить кофе. На какую-то минуту мы остались наедине с Селезневой.
— А вам действительно идет этот цвет, — неожиданно для себя брякнул я. Комплимент получился прямолинейным, неуклюжим и неуместным.
— Вы что, тоже потомок чингизидов? — глянув на меня в упор своими раскосыми восточными глазами, спросила Селезнева.
— Да, я его внук, Хубилай, — нашелся я. — Прилетел сюда на воздушной колеснице.
— А я подумала, что вы немой, — Селезнева замялась. — За последний час от вас слышу первое слово.
— Там такой Цицерон с языка свалился.
— Да уж, — протянула Селезнева.
— Но вы, когда останавливали оратора, мне были симпатичны.
— Спасибо.
— Скажите, вы коренная москвичка?
— Нет, я родилась далеко отсюда.
— И как же это место называется?
— Оно называется небом. Я родилась в самолете, — с неким вызовом сказала Селезнева.
— Постойте, постойте, — осененный внезапной догадкой, прервал ее я. — Где это произошло?
— В тункинской долине, почти тридцать лет назад. Моего отца тогда перевели работать в Москву, а мама задержалась у родственников. Я родилась семимесячной прямо в самолете.
— И кто был тот летчик, который вел самолет? — быстро спросил я. — Вы помните его фамилию?
— Конечно. Фамилия распространенная, графская — Шувалов. Звали его Василием Михайловичем. Меня действительно зовут не Яна, а Саяна. Говорят, он предложил так назвать.
У Селезневой зазвонил мобильный телефон, и она, извинившись, вышла из комнаты.
Ошеломленный, я остался сидеть, вспоминая тот непростой для меня полет. Было это действительно в начале ноября. Выполняя срочное санитарное задание, мы прилетели на горный аэродром в Саянах. В одной из работающих в верховьях Тункинских Альп геологических партий произошло несчастье. Когда геологи переплавлялись через Иркут, лошадей внезапно понесло на пороги. Женщин успели спасти, но они сильно пострадали, у одной из них от переохлаждения началось воспаление легких. Геологи вышли на связь с санитарной авиацией, на место аварии в тайгу с парашютом была выброшена врач. Осмотрев больных, она приняла решение вывезти их на лошадях. Вывозил их Саня Корсаков. Когда он приехал на аэродром, то на него было страшно смотреть. Оказалось, что одна из пострадавших — роженица — приходилась Корсакову дальней родственницей, а другой была Жалма. Но он не успел довезти ее живой, она скончалась по дороге.
В самолете оставалось еще свободное место, и рядом с больной на металлический пол мы положили Жалму. Когда запустили двигатель, диспетчер сообщил, что погода ухудшилась. Он сделал паузу, давая время на принятие решения. Мы могли выключить двигатель и остаться на ночевку. Никто бы не осудил, нам было дано такое право. Размышление было недолгим. Покойная могла и подождать, но вот женщина-роженица ждать не могла. Нам показалось, что она вообще не представляет, что с ней происходит. И запросили разрешение на взлет.
После взлета самолет точно поехал по большим кочкам, его начало болтать, а вскоре, миновав перевал, мы вошли в облака. К болтанке прибавилось обледенение, слева от трассы, почти что рядом, упираясь в небо, мелькали заснеженные гольцы, справа тоже были горы. А вскоре облачность и вовсе прижала самолет к земле. Возвращаться было поздно, сзади была облачность и впереди одно молоко. Самолет болтало, как щепку. Для летчика слепой полет в горах, на низкой высоте, когда не знаешь, что у тебя впереди, равносилен езде по городу с заклеенными окнами. Природа не любит, когда ей бросают вызов, поэтому ощущения человека в слепом полете — это, скорее всего, ощущения младенца в пеленках. Еще не умея просить, ребенок может только барахтаться и кричать. Нам оставалось одно — молиться Богу.
Сидящие в грузовой кабине пассажиры сгрудились вокруг роженицы, у нее начались схватки. Доверив свои жизни пилотам, они пытались, насколько можно, помочь молодой женщине. Небо, по поверьям бурят, подобно перевернутому котлу, и, если его приподнять, тогда между краями может возникнуть зазор. Как в тот момент нам хотелось хоть на чуть-чуть приподнять этот котел, чтобы впереди появился этот зазор, потому что в любой момент в кабину, приоткрыв на мгновение небесную дверь, мог залететь каменный гость и ослепительным светом озарить последние мгновения жизни.
По расчетам, мы должны были уже выйти на береговую черту, а дальше, чтобы не поймать горы Хамар-Дабана, надо было поворачивать строго на север, туда, где находится Полярная звезда.
Внезапно после очередного броска самолета сзади раздался крик. Оглянувшись, мы увидели страшную картину — носилки отбросило к хвостовой перегородке, а на них с распущенными волосами, как живая, сидела Жалма. А рядом с нею кричала роженица. У нее начались преждевременные схватки. И неожиданно облачность точно обрезало ножом. Впереди был Байкал, а сверху с огромной высоты от солнца, от невидимых звезд лился золотой поток, в отсвете вращающегося винта он показался мне небесным столбом, который жил своей непостижимой, осязаемой жизнью. Видение длилось всего мгновение, соизмеримое по своей продолжительности с тем мгновением, которым измеряется в этом мире человеческая жизнь.
