— Да ты не обманывай. Я от верных людей знаю. Худой он, Федя-то?
— Отвернись, — шикнул Степанка на девку. — Дулэй по губам читает.
— Разговаривал с ним? Говорит-то хоть он о чем?
Привязчивая эта Симка.
— Да рассказывай! — Симка даже ногой топает. — Каждое слово из тебя клещами тянуть нужно.
— Ладно, — сдался Степанка. — У Феди морда, что колесо.
Симка долго не отставала, мотала душу.
— Куда это, уш-уш, она поехала? — спросил Дулэй, когда Симка была уже далеко.
— Аргал собирать.
— А пошто, уш-уш, обнимала тебя? — пастух вытирает жирные после еды руки о грязный кушак.
— Нанимала аргал собирать.
Дулэй согласно кивает головой, тихо улыбается в редкие усы.
Вечером, когда солнце стало желтеть и клониться к горизонту и пора было уже гнать стадо домой, Семен подъехал к подпаску.
— Штепа, уш-уш, где у вас парень-то, Федя?
— Не знаю, — смутился Степанка. Второй раз на дню приходилось врать другу. — Не знаю! — прокричал он в самое ухо Дулэя.
Пастух погладил Степанкино плечо темной заскорузлой рукой, засмеялся беззвучно.
— Уш-уш, молодец.
Степанка скосил глаза: не насмешничает ли Дулэй, обидевшись на вранье.
— Много, уш-уш, знаешь, мало, уш-уш, говоришь. Шибко хорошо. Толчач угэй?
— Байнэ, байнэ! — теперь смеется и Степанка.
IX
Партизанский отряд Смолина подошел к Караульному.
Белые почти без боя отдавали села, освободив дорогу к границе. Охваченные паникой, японцы внезапно объявили о своем нейтралитете и ушли за кордон, они откатывались к железной дороге, за которую атаман Семенов еще продолжал цепляться, опасаясь полного разгрома.
Осторожный Смолин решил атаковать поселок с расчетом: может, белые отойдут, за последнее время не раз так бывало. А? потом — гнать да рубить — милое дело.
Ночь выдалась теплая, темная. Такие ночи бывают в Забайкалье редко. Острый серпик луны торопливо скатился за хребты, словно боясь стать свидетелем людской битвы.
Партизаны чувствовали свою силу, но огней не разводили — ошалевший от страха батареец белых мог пустить снаряд. Курили в рукава.
Тихая ночь. Только изредка всхрапнет лошадь да ударит крылом встревоженная птица.
Федька лежит около Гани Чижова. Неймется парню.
— У тебя, Ганя, как с припасами? Хватит? Могу поделиться, если мои патроны подойдут для твоей кремневки.
— Не подойдут. Бестолковый ты, Федька. Я же с дула заряжаю. Невидимый в темноте, подошел Николай.
— Несознательный ты, товарищ Стрельников. Опять зубы моешь. Пойдем со мной, дело есть.
Федька поднялся, обиженный: опять его Колька называет «товарищ Стрельников», как будто и не приятели они. Правда, Колька уже объяснил, что в боевом отряде должна быть дисциплина, но что из этого.
А звали, оказывается, для интересного дела. Осип решил караульских партизан послать в поселок. Небольшими группами, в темноте они должны через огороды выйти к улицам и с рассветом, когда отряд хлынет с сопок, поднять в поселке стрельбу.
Небо на востоке собиралось уже светлеть, когда Федька, Северька и Николай, добравшись до кладбища, укрыли за часовней коней и, пригибаясь, пошли к огородам.
Спит поселок и не спит. Пусто на улицах, а в домах затаились, ждут. Чья сегодня возьмет?
Гавкнула, взвизгнула собака во дворе Алехи Крюкова. Ходит кто-то. Алеха в сенцах к двери ухом припал. Показалось. Нет, люди во дворе. На крыльцо поднимаются, шарят щеколду.
— Кто там? — голос Алехи с хрипотцой.
— Тятя, открой.
Рванулась дверь, широко распахнулась.
— Колька, сынок!
Руки у отца прыгают, трясут коробок спичек.
— Не надо огня.
В сенях — мать. Как услышала — одному Богу известно. Шарит в темноте.
— Да где же он?
Дверь закрыли. Прошли в избу. Николай позволил свет зажечь. Не раздевались.
— Ненадолго мы. Белых в поселке много?
— Какое там. Вчерась по Тальниковской дороге обозы ушли. А вслед две сотни. Мало беляков осталось.
С рассветом сопки загудели, запылили конницей. Белоказаки, не принимая боя, стали уходить. А из-за плетней и амбаров хлестали по ним злые светлячки. Алеха Крюков выцелил рослого казака напротив своих ворот. Но вначале убил коня. Грохнулся конь о затвердевшую землю, на сажень отлетел, замер на мгновение оглушенный всадник. Алеха затвор успел передернуть. Поднялся казак и повалился навзничь — между лопаток темное пятно.
Партизанская конница, развернувшись в лаву, обходила поселок, отрезая белым дорогу на Тальниковый. Метались по селу семеновцы, прорываясь к Аргуни, падали с крутого берега в воду; держась за хвосты лошадей, отплевываясь от воды, уходили на чужую сторону.
Алеха, увидев, что улица опустела, выскочил за калитку. Быстро обыскал убитого семеновца, забрал винтовку и шашку, поторопился во двор. Через минуту он появился снова, снял с лошади седло, сумы и уздечку.
Стрельба переместилась за поселок и вскоре совсем стихла.
А через час на площади около школы состоялся короткий митинг. Выступал Смолин.
— Казаки, — сказал он, — белопогонников мы выгнали. И никогда больше не пустим их сюда.
В толпе тихо переговаривались.
— Дай-то бог.
— Кончились наши мучения.
— Выгнали! Еще на воде вилами писано.
Толпа густо заполонила площадь. Пришли все, кто мог. Пришли увидеть родных. Иные — из любопытства: о чем новая власть говорить будет. Гулял над площадью табачный дым.
— Много слез и крови пролили банды Семенова, Унгерна. Я уже не говорю об японцах, — крепким голосом продолжал Смолин. — И мы клянемся, что не сложим оружия до тех пор, пока не освободим родное Забайкалье полностью.
Командир закончил свое выступление словами:
— А сейчас, дорогие земляки, принимайте гостей.
Строй партизан рассыпался. Партизанских лошадей брали под уздцы, вели во дворы.
Алеха Крюков помолодел. Шутка ли! Кольша вернулся живой, здоровый. Устя без опаски по селу пройти может.
— Гостей седни назовем, — радовался Алеха. — Гулеванить будем.
Огорчало одно: Устя привела с собой только Каурку. Гнедую пристяжку отдала кому-то из безлошадных партизан.
Алеха часто выбегал во двор, обнимал за шею Каурку, гладил его умную морду.
— Домой вернулся. Э-эх! Милай!
