— С холоду да после бани — первое дело.
Иван встал, поклонился хозяйке, отдал рюмку.
— Так я вот опять про коммуну. Такая уже существует. В Таре. И организовали ее такие же, как мы, партизаны. Не дожидались, когда их подтолкнут, как теленка к сиське. Вот. Ну, а какие выгоды может дать коммуна, судите сами. Землю поднимать артельно легче, косить легче. Да мы кучей-то такие стога наворочаем… Потом, опять же, кто машину один может купить? Да никто.
— Верно, — обрадовался Ганя, — на машине-то ой-е-ей! У Богомякова-то косилка. Так и чешет, так и чешет.
Но на Ганю шикнули: не мешай говорить.
— Правда, некоторые из вас могут сказать, — продолжал Иван напористо, — что я и сам смогу посеять хлеба достаточно. Верно, есть среди вас такие: и кони справны, и плуги во дворах стоят, и здоровьем Бог не обидел. А сосед твой еле до Рождества хлебом дотягивает. Это как? Да если так жить, так нечего и революцию было делать. Незачем помирать нашим товарищам было.
— Что-то ты не то говоришь, — подал голос подвыпивший Алеха, — революция, она, брат, нужна.
— Не нужна! Если один будет брюхо ростить, а другой пустой чай гонять.
Иван сел, огладил больную ногу и сказал уже спокойно:
— Дальше пусть Северьян говорит. Хотели завтра собрание сделать, но уж если разговор зашел…
Северьян развел руками.
— Да что тут еще скажешь? Кто хочет в коммуну — пусть записывается. Землю для коммуны нарежут. Ну, чего еще? Зерном на семена помогут. Завтра в школе проведем собрание. И начнем запись. Может, кто сегодня хочет записаться, так пожалуйста.
Северька вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и коротенький, обгрызенный карандаш.
Устя смотрела на отца. Сейчас он встанет и скажет: «Пишите меня в коммуну».
Ждал и Николай, подбадривающе улыбался. Но лицо у отца было скучное.
— Мать! — закричал он вдруг. — Неси гостям выпить.
Устя встретилась глазами с Северьяном и покраснела.
— Ладно, — махнул рукой Северьян, — приходите завтра на собрание. А перед этим подумайте.
Мужики долго не сидели. Вот так новость привезли из уезда Северька с Иваном. С такой новостью долго не усидишь.
Позднее других ушел Северька. Федька хотел было подождать друга, но, увидев, как тот переглядывается с Устей, ушел один. Парень посидел еще, но отец строго сказал Усте, что надо посмотреть ягнят, дать сена коровам, и Северька тоже стал прощаться.
Когда дверь закрылась, Николай вдруг спросил отца:
— Что ж ты молчал насчет коммуны? Нехорошо вроде получилось.
Старший Крюков ответ уже припас, обдумал.
— Коммуна, она для чего? Я так понимаю, чтоб с нуждой вместе бороться. Вместе — оно легче. А мне зачем в коммуну идти, если у меня нужды нет?
Алеха увидел, что сын хмурится, продолжал, и, как казалось ему, очень убедительно.
— Мне-то, да и тебе какая от этого выгода? Я приведу свою животину — на коней посмотреть любо-дорого, — а другой шелудивую кобыленку. Да ребятишек привезет полную телегу. Правильно это будет для меня? Чего молчишь?
— Сейчас отвечу. Дай только с мыслями собраться. Удивляешь ты меня. По-новому говоришь.
— Чего это: по-новому?
Николай махнул рукой.
— Сам должен понять. Конечно, если ты так настроен, для тебя все слова пустые будут. Только не хочу я, чтобы мне за тебя стыдно было. Не хочу краснеть.
— Кто тебя научил так говорить с отцом? — старший Крюков суровеет, теребит усы, прямо не смотрит.
Николай встал, ходит по избе, поскрипывают половицы. С печи зелеными огоньками кот Тимоха следит. За печкой теленок возится, стучит неумелыми копытцами.
— Не пойму я, что с тобой стало. Почему Советской власти поперек становишься?
Такого отец не ожидал. Стукнул кулаком по столу, из большой миски выплеснулось на стол молоко, потекло по крашеной столешнице.
— А ну, молчать, когда с тобой отец говорит. И ничего, что ты красный командир. Это я-то враг власти, который тебя к партизанам отправил? А девку чуть не на смерть посылал… Такими словами не бросайся!
Алеха налил большую рюмку, разом выплеснул спирт в рот, хрустнул соленым огурцом.
— Ладно, отец, — примирительно сказал Николай, — не будем ссориться сегодня.
Из-за занавески вышла мать, принесла еще одну зажженную лампу: на улице совсем темно стало.
— Чего впотьмах сидите?
С улицы вернулась Устя.
— Пойдем, братка, на вечерку.
Николай обрадовался, стал торопливо собираться.
— Да не спеши, — засмеялась Устя. — Успеем. А мне еще и переодеться нужно.
Старикам не хотелось отпускать Николая на вечерку — только приехал, посмотреть еще не успели, — но промолчали.
V
Только и разговору в поселке было, что о коммуне. Народу в школе набилось много. Большинство пришло раньше назначенного времени; в классной комнате стоял плотный гул. Обсуждались дела нешуточные.
Но собрание прошло быстро. И даже как бы неприметно.
Первым говорить стал Иван Лапин. Многие уже знали, о чем он будет говорить. Казаки, бывшие вчера у Крюковых, делились новостью старательно, с подробностями.
— А теперь, товарищи, прошу записываться в коммуну, — закончил свое выступление Иван. — Кое-кто из вас успел и подумать. Время для этого было.
— А сам-то запишешься? — крикнул кто-то из дальних рядов.
— Я себя уже записал. Вступает в коммуну и Северьян Громов со своим отцом.
— Им чего не вступать? Хозяйства почти что, считай, нету. Голь, — услышал Алеха негромкий голос и внутренне согласился.
— Где это видано, — снова услышал Алеха за спиной, — соберутся всякие-якие и будут жить под одной крышей. Родные братья не уживаются. Соберутся, съедят коровенок и баранов да разбегутся.
Но неожиданно поднялся горбоносый Никодим Венедиктов, родственник Кехи Губина, Лучкин дядя.
— Пиши меня, Иван. Вместе будем землю пахать и недобитых буржуев давить.
Голос за спиной Алехи замолчал.
Про Никодима не скажешь — голь перекатная. И кони у него есть, и коровенки, баранов имеет. Работать Никодим может. Жилистый. У Никодима четыре парня растут. Младшему — лет десять. Все уже работники.
После Венедиктова записались в коммуну братья Темниковы и еще три семьи.
Николай Крюков стоял у двери, ждал, что скажет отец, но тот промолчал, и Николай, не дождавшись конца собрания, ушел домой.
Только после собрания Северька вдруг вспомнил, что Федька не записался в коммуну, сидел тихо. В кусты, рыжий черт, подался.
