Я смотрел в окно, дышал медленно, с усилием заставляя мышцы
приподнимать грудную клетку, ребра при этом расправляются, как будто петух
топорщит крылья с длинными жесткими перьями, воздух засасывается в емкость,
затем следует сжатие, но не взлетаю, увы, уже не орел, только в глазах немного
светлеет да голоса слышу отчетливее.
– Крепко дерутся, – это доносится голос
Шандырина. – Крепко… Не о шкурах своих думают, сволочи… Каждому хоть
памятник ставь! Немцы над теми нашими солдатами, что дрались особенно
доблестно, давали воинский салют, а потом хоронили с почестями.
– Хорошо дерутся, – согласился Убийло. –
Заметили, они с самого начала переселения уже ориентировались на войну?.. Ведь
склады с оружием начали готовить сразу…
Павлов вступился:
– А чего удивительного? Они дрались за свободу тысячу
лет. И научились устраивать тайные склады, где прятали копья, мечи, щиты, луки
с запасом стрел. Потом перешли на автоматы и стингеры. У них есть опыт, выучка.
Нашим трудно сражаться с народом, где каждый – воин.
Я вспомнил Карелина, его определение, что Московская Русь
складывалась как народ в осажденной крепости, где каждый либо воин, либо оружейник,
что работает на воина. Были еще крестьяне, что кормили воинов. Тогда Русь была
на пике пассионарности, и едва натиск чуть-чуть ослабел… не утих, а именно чуть
ослабел, сжатая пружина пошла стремительно расширяться, захватывая Сибирь,
Дальний Восток, Бессарабию, Кавказ, Среднюю Азию… Но теперь Россию не пинает
только ленивый. Сломленная неудачной попыткой построить идеальное общество для
всего человечества, она напоминает великана в тяжелейшей депрессии. Депрессии,
из которой можно выйти, а можно и… Да, можно не выйти, ибо враги всячески
подчеркивают неудачу, клянут коммунистов. В самой России немало скотов, что
охотно подключились к этому радостному улюлюканью. Не все из них враги, больше
всего, как обычно, простых идиотов, именуемых избирателями, а то еще хуже –
русской интеллигенцией.
Карашахин тихо просочился в кабинет, в глазах вопрос.
– Говори, – велел я.
– Что ответить корреспондентам теперь? –
поинтересовался он. – Подали заявки едва ли не все крупнейшие телестудии
мира. Даже из Шри Ланки два корреспондента с операторами и переводчиками.
– А им что понадобилось?
– Понятно что. Показать, что у них в Шри Ланке все
замечательно.
– Так и показывали бы Шри Ланку!
– Когда покажут Рязань, то на Шри Ланке в один голос
скажут: оказывается, у нас еще ничо…
– А что в Рязани на сейчас?
– Практически все утихло. Ночью ожидаются отдельные
вылазки уцелевших, где-то бункеры упрятаны слишком хорошо, но днем везде тихо.
Полное умиротворение, как по Верещагину.
Я посмотрел на экран, все еще идет прямая передача с места
событий, кое-где поднимаются дымки, от домов размолотые в щепу бревна и красное
крошево кирпичей, коричневые лужи, над которыми жадно роятся мухи.
– Сперва убрать трупы, – велел я. – Сжечь или
зарыть, это неважно. Пусть обвиняют на основании статистики, а не раздавленных
танками тел…
Он покосился на экран:
– Может быть, и дома быстро возвести?
– Не остри, – ответил я. – Ишь, ожил, ястреб.
Вообще-то не спеши со смишниками. Скажи что-нибудь общее насчет того, что у нас
в том районе не производится ни химическое, ни ядерное оружие, так что нечего
им туда совать нос. Внутреннее дело России. И вообще надо разобраться с этим
законом о праве на свободу слова. У нас уже давно не свобода, а хрен знает что!
Даже матерные слова уже не матерные, а неотъемлемая часть речи, видите ли…
Вообще тех, кто употребляет в эфире нецензурщину, надо гнать с работы. Волчий
билет в зубы, без права работы в данной области, и гуляй, Вася.
Он взглянул исподлобья:
– Мат проскальзывает редко, обычно заменяют пиканьем.
– За пиканье тоже гнать, – сказал я твердо. –
Все мы сами договариваем, что там за пиканьем! Ишь, лазейку нашли. Сегодня же
это объяви, скажи о твердом намерении навести порядок в телевещании и прессе,
это их отвлечет от Рязанской области. Свои шкуры дороже, начнется кампания
протестов, а мы тем временем закончим с Рязанщиной. Когда заметем все следы,
тогда и пустим гостей.
Он поклонился, отступил:
– Хорошо, все сделаю. Но насчет прессы…
– Что?
– Это только попугать?
Я подумал, покачал головой:
– Нет, со свободой выражения личности тоже надо навести
порядок. Полностью свободен только полный хам. Воспитанные люди всегда в
жестких рамках. И чем воспитаннее, тем рамки жестче и уже. Человека надо
воспитывать не только в детском садике и в школе. Взрослых тоже надо… Или хотя
бы не давать им распускаться.
Он поклонился снова, в глазах немое одобрение, отступил и
начал было просачиваться сквозь толстую дверь, я остановил:
– Постой-ка! По-моему, самое время выступить с
заявлением к стране.
Он смотрел вопросительно.
– Господин президент…
– Да?
– Текст, может быть, составим заранее? Во избежание,
так сказать…
Я отмахнулся:
– Я же не генсек, это они читали с бумажки. Я привык
читать студентам, а это такие каверзные твари! Закажи машину, сейчас едем.
– Прямо сейчас?
– А почему нет? Бутерброд пожуешь в машине.
Три машины помчали, обгоняя одна другую, хотя сейчас
опасности как раз нет, поездка заранее не запланирована, никто не ждет у
обочины с гранатометом на изготовку. Да и не пробить мой автомобиль обычной противотанковой
ракетой.
Охрана на входе у Останкинской башни расступилась, хоть и
без охоты, но ребята моей спецслужбы уже там, каждый убьет на месте за
неосторожное движение, даже за косой взгляд.
Лифт доставил нас на административный этаж, огромный коридор
в обе стороны, сотни, если не тысячи кабинетов, снующий народ со старинными
папками, прижатыми к груди. Карашахин убежал вперед за двумя из охраны, я ловил
на себе любопытствующие взгляды сотрудников телестудии, а Павлов сказал со
смешком:
– Впервые, знаете ли…
– Что?
– Да впервые сам президент является. Обычно, когда
требовалось выступить, то все записывалось прямо в кабинете президента. Или в
каком-то из кремлевских залов. А если требовались прямые передачи, то отсюда
приезжали с аппаратурой…
Я отмахнулся:
– Не думаю, что это уронит мой престиж.
В конце коридора показалась группа, я узнал Карашахина,
рядом с ним спешит грузный человек в малиновом пиджаке, лицо блестит, даже
волосы блестят, будто щедро намазанные бриолином. Павлов сказал мне вполголоса:
