Я говорил медленно, вроде бы ерничая, но во мне в самом деле
что-то происходит, из темных глубин поднимается древнее, мохнатое, звериное,
грубо отодвигает университетского профессора… нет, трепещущего интеллигентика в
университетском профессоре.
– И что сказал этот… нижний мозг? – спросил
Павлов.
– Он сказал, – проговорил я медленно, – что
высокая культура всегда будет отступать перед более низкой. Единственный способ
выжить – это ответить варварам на их же языке. Этому Зямовичу я ответил. Думаю,
остальные поняли. Кобызам мы тоже ответили. И не только кобызам. Чтобы выжить,
дорогой Глеб Борисович, мы должны на действительность реагировать адекватно. И
хрен с той Европой, что завопит о жестокости!.. Ее саму уже берут за горло, она
этого еще не заметила, хотя пальцы уже сомкнулись на нежной жирной шее.
– Да я ж не против, – сказал Павлов. – Я
целиком – за. Но я… гм… теоретик. Когда начинается вот такое, мне малость не по
себе. Настолько малость, что все кости трясутся, как в мешке на мельнице. Этого
Зямыча не больно… резко?
Я спросил с тихим бешенством:
– Да? А с президентом так можно обращаться? Кто меня
будет уважать, если мне откажет в выступлении всего лишь… всего лишь подданный?
Это произошло на глазах двух десятков человек! Меня унизили… а это значит –
унизили власть. В очередной раз.
Он промямлил:
– Да, это понятно, но… без суда и следствия! Можно было
бы ему инкриминировать что-нибудь. Вплоть до измены или шпионажа в пользу
Запада.
Я покачал головой:
– Зачем? Как раз такие хитрости видны издалека. И никто
не поверит. А вот то, что он мне отказал в доступе на телевидение, видели не
только люди наших служб, но и с десяток сотрудников телебашни. Они подтвердят
все. Президента страны… такой огромной страны!.. никто не смеет так унижать.
Глава 3
Чаще ночую прямо в Кремле, там мои президентские
апартаменты, но сегодня после такой встряски потянуло в семейное гнездышко,
Геннадий неодобрительно покрутил головой, в Кремле охрана надежнее, но послушно
доставил меня, только на ходу доложился Крамару, а еще заметно замедлил
скорость, чтобы там успели мобилизоваться, убрать голых баб с экранов мониторов
и подтянуть животики.
Людмила еще не спит, возится с внучкой. Это у меня уже пятая
внучка, самая младшая, остальные заканчивают школу, а самая старшая грызет
гранит науки в техническом вузе.
Ахнула, увидев мое лицо.
– Что с тобой? – спросила она в ужасе. – Ты
прямо кипишь! Как чугунный котел с наглухо завинченной крышкой. Не взорвешься?
– А ты чего не спишь? – спросил я. – И
ребенка мучаешь, неврастеничкой вырастет… Сейчас и так весь мир страдает
неврастенией… в особо тяжелой форме. И вообще – иди спать.
– А ты?
– Посижу чуть, приду. Мне надо немного подумать.
Она вздохнула, в глазах укор, но хоть в руках утюга не
видно, ушла на кухню. Я допил чай, а когда добрел, хватаясь за стену, к
спальне, постель уже разобрана, Людмила спит, отвернувшись к стене.
Галапагосская черепаха на суше двигается грациознее, чем я,
когда заползал под одеяло. Тяжелые, как бронированные щиты, веки начали
опускаться, тепло пошло по телу, резкий звонок встряхнул, словно электрошок при
реанимации.
Я судорожно пошарил по столику, вялые пальцы едва удержали
тяжелую трубку. Сейчас, конечно, есть и намного легче, но в них, видимо,
труднее запихнуть столько глушилок, как во все, чего касается президент.
– Алло?
– Дмитрий Дмитриевич, – раздался голос
Карашахина, – простите, что оторвал вас от тренажеров…
– Хоть, – буркнул я, – не вытащил из сауны с
голыми бабами, как сказала бы Ксения. Какая неприятность еще?
– Большая, – сказал он потерянным голосом. –
Под Волоколамском автобус, полный народу, столкнулся с поездом. Погибло сорок
три человека, только одного выбросило взрывом… да, был еще и взрыв, остальные
все в лепешку. Я звоню, чтобы вы были готовы, когда на вас все это обрушат.
Я закрыл глаза, простонал неслышно, вот бы снова заснуть и
проснуться, когда все случившееся окажется дурным сном.
– Хорошо, – сказал я чужим голосом, – буду
знать.
– Какие-нибудь распоряжения на этот счет?
– Тебе? – переспросил я. – Но ты ведь
управляющий делами президента, а не МЧС, ГАИ или МВД.
В трубке вздохнуло, голос сказал с надеждой:
– Но разве… вы не поедете на место катастрофы?
Я сжал челюсти, помолчал. Это не президент, что при каждом
сходе лавины с гор, каждой автокатастрофе или упавшем самолете выражает
соболезнование и мчится туда лично, чтобы… чтобы что? Мы же все знаем, что на
самом деле он на фиг там нужен. Это всего лишь заискивание перед СМИ, перед
массой быдла, имитация скорби и соучастия. Президент должен заниматься делами
государства, а на места катастроф должны выезжать даже не генералы, а майоры, а
то и капитаны. Иначе такой президент слишком уж похож на мельника из басни
Крылова… Однако Карашахин прав, я ведь срывался с места и мчался на места
катастроф, я клал венки и выражал соболезнования, я старался быть близким к
народу, к простым людям, словно чувствуя вину перед ними: я президент, а они –
нет, и потому готов был для них едва ли не снять штаны и подставить зад. Это
чертово чувство вины русских, старшего брата перед младшим, на самом деле
намного более наглым, дерзким и постоянно пинающим старшего брата.
– Нет, – ответил я медленно. – Всеволод
Лагунович, отныне президент будет вести себя, как глава государства, а не…
клоун в президентском кресле.
– Я понял, господин президент, – ответил он
торжественно.
В трубке тихо, и хотя звонил он, но этикет делает для
президента исключения, в числе привилегий Первого Лица есть и такие, как
подходить к женщине и знакомиться самому, не будучи представленным общим
знакомым, а также класть трубку первым, чем я и воспользовался.
Сна уже ни в одном глазу, я долго лежал, перебирая в памяти
события последних дней, выбрался из постели, в окна через щели жалюзи бьет
яркий, как лучи боевых лазеров, свет. В виски толчками бьется кровь, я
чувствую, как распухают там вены, уже и так толстые, как разжиревшие пиявки.
Все износилось, к Чазову лучше не показываться, сразу же госпитализирует, я и
так велел не пускать его ко мне без острой, даже острейшей необходимости.
Утром Людмила еще спала, я поднялся на цыпочках, сам приготовил
кофе и бутерброд, поспешно включил дисплей. У меня их несколько, система
работает бесперебойно, своя подстанция в подвале, экраны жэкашные, висят на
стенах, как раньше развешивали картины, только у меня вплотную один к другому,
как фасетки в глазу огромного насекомого.
Я переключил несколько раз, поглядывая с высоких столбов и
крыш на улицы Москвы. Поймал себя на том, что подсознательно страшусь увидеть,
как по опустевшим улицам пугливо перебегают люди, как разом исчез весь блеск,
все сияние богатого города, куда более богатого, чем Париж или Лондон, что в
Москве остались лишь бездомные собаки, сейчас поджали хвосты, тоскливо воют, не
понимая, что случилось…
