В ее глазах мелькнула тревога, моя квартира в довольно оживленном
районе, там охранять меня – головная боль спецслужб. Но там жена, которая
упорно не желает переселяться в Кремль, там мои друзья по университету, с
которыми сдружился за двадцать лет преподавательской деятельности.
– Зря вы так, – осмелилась она заметить, –
больно неспокойные времена.
– Ничего, – ответил я легко, – быть мишенью –
профессиональный риск президентов.
В машине я ощутил себя лучше, свежий чистый воздух, высокая
скорость, и хотя в наглухо задраенной коробке воздух генерирует сложная система,
но мелькающие по обе стороны дома заставили сердце стучать чаще, кровь донесла
кислород наконец-то и до мозга, боль отступила, я ощутил себя лучше, сразу
вспомнил, что в кабинете осталась куча срочных дел, но автомобиль уже вырулил
на Рублевское шоссе, все набирал и набирал скорость, только впереди и позади
неслись темные, похожие на торпеды машины сопровождения да похожие на
средневековых рыцарей мотоциклисты.
Слева начала обходить черная, как ночь, «Волга», стекла
тонированные до космической тьмы, стремительные обводы. Мой шофер не
притормаживал, но машина обошла с легкостью, а когда мы оказались впереди, я
невольно отметил, что номер у нее тот же, что и на моей. Это называется
каруселькой, когда несколько одинаковых лимузинов меняются местами, на случай
если кто-то успел сказать, что президент едет по этому шоссе во второй машине.
Я посматривал в окно, в пульсирующую болью голову пришла
мысль, обдумал неспешно, сказал:
– Геннадий, на втором повороте сверни.
Шофер не удивился, только спросил коротко:
– К Карелину?
– Все-то знаешь, – сказал я. – Расстреливать
пора.
Он широко улыбнулся:
– Не получится!
– Почему?
– Вы ж демократ, Дмитрий Дмитриевич! Для вас презумпция
невинности – все.
Как и многие из окружения моих служб, «демократ» он произнес
так, что ясно слышится «дерьмократ», простые люди презирают мягкотелую
интеллигенцию, им бы видеть трон, а на нем царя, и не обязательно царя-батюшку,
в народе как раз наибольшим уважением пользовались деспоты вроде Ивана Грозного
да Петра Великого, а от времен Петра из всей череды царей и генсеков
по-прежнему чтут только Сталина, к остальным отношение презрительное,
насмешливое, даже анекдоты оплевывающие, в то время как о Сталине нет ни одного
– ни одного! – неуважительного анекдота.
Березовая роща сдвинулась, открылся зеленый простор, дальше
стена темного леса, и там, наполовину утопая среди высоких деревьев, –
блистающий белым камнем особняк, двухэтажный, барски просторный, с мансардой и
пристройками, отсюда праздничный, как игрушка, а когда подъехали ближе, ощущение
праздничности только усилилось: перед домом изумрудно-зеленая трава, коротко
постриженная, молодая, энергичная, веселая, два огромных дерева с просторным
столом в тени ветвей, четыре легких кресла…
Мы приблизились к воротам вплотную, те дрогнули и раздвинулись.
Шофер засмеялся:
– То ли ждут вас, Дмитрий Дмитриевич, то ли у вас здесь
постоянный допуск!
– Хотелось бы иметь постоянный, – ответил я.
Он осторожно повел машину по узкой дорожке в сторону дома.
– А что, могут не дать?
– Генрих Артемович всегда строг, – пояснил
я. – Для него я все еще ученик. А какую должность занимаю, ему до старой
дискеты.
У крыльца остановились, шофер вышел и открыл дверцу. Я
выбрался, с удовольствием вдохнул. Здесь воздух, чистый и свежий, а там, откуда
мы прибыли, всего-навсего пригодная для дыхания смесь атмосферы с выхлопными
газами.
Двери распахнулись, Карелин вышел в легкой рубашке,
расстегнутой до пояса, и без того короткие рукава закачены донекуда, но
блестящие на солнце темные плечи выглядят здоровыми, сильными. Мощная поросль
седых волос на груди заставила бы гориллу зарычать от зависти. Карелин
улыбался, щурился, хотя солнце уже заходит, явно сидел в полутьме перед компом.
Это знакомо, когда садишься днем, а потом постепенно темнеет, темнеет, уже и
клавиатуру не видишь, но встать зажечь лампу лень…
– Здравствуйте, Генрих Артемович, – сказал я
церемонно. – Как здоровье Лины Алексеевны?
Он отмахнулся:
– Поливает цветы. Прочла в журнале, что поливать можно
только на заходе солнца.
– Вот так все еще узнаем новое…
Мы не стали обмениваться рукопожатием, да и никогда не
обменивались, он уже был профессором, когда я зеленым аспирантом пришел к нему
на кафедру, сейчас он покровительственно обнял меня за плечи, с его ростом это
запросто, повел меня в прохладу холла. Я оглянулся:
– А как насчет посидеть за тем столом?
Он остановился, в глазах понимание и сочувствие.
– Что, насиделся в кабинете?
– Еще как.
– Тогда на веранду? Там солнце только с утра.
Иногда, сбиваясь, он обращается ко мне на «ты», ведь я его
ученик, его аспирант, тут же спохватывался, все-таки в гостях президент страны,
переходил на вежливое «вы», но в остальном оставался все тем же добродушным
мэтром, крупнейшим геополитиком, в те давние времена и названия такого не
существовало, а геополитиком он уже был, публиковал работы, подвергался
гонениям, но эти же работы приносили с Запада огромные по тем временам
гонорары, эти хоромы построил еще на закате Советской власти, здесь и жил,
выезжая на кафедру только в случае крайней необходимости.
Худой, жилистый, родом из бедной семьи, вынужденный с
раннего детства трудиться с утра и до ночи, он пронес эту привычку через всю
жизнь и сейчас, в свои семьдесят пять, уже обеспеченный выше крыши, увенчанный
званиями и должностями, оставался таким же трудоголиком, как и в молодости.
Лицо его, обтянутое сухой кожей, почти без морщин, глаза горят, как факелы,
иногда мне казалось, что внутри Генриха Артемовича полыхает светильник, слышен
даже запах не то сандала, не то еще чего-то пахучего, древнего, надежного.
Солнце соскользнуло с моих плеч, воздух сразу показался
прохладнее и свежее, будто здесь в тени совсем другой состав. Карелин опустился
в кресло, оно жалобно пискнуло под его громадным весом.
Из-за дома торопливо вышла цветущая женщина в ярком цветном
сарафане. Закатное солнце блестело на оголенных плечах, гладких, как яйца
динозавров, такие же солнечные зайчики отражались от широкого улыбающегося
лица. Она торопилась в нашу сторону, руки спешно комкают передник, по самые
локти в зеленоватых брызгах, Лина Алексеевна не только поливала, но, похоже, и
воевала с сорняками. На мгновение она скрылась в пристройке, а через пару минут
уже поднималась к нам на веранду с плетеной корзинкой в руках, черноволосая, с
сильной проседью, с черными бровями вразлет и блестящими трагическими глазами.
Над ее головой порхали две красные с коричневым бабочки. Двигалась она легко,
как Анна Каренина, имея такое же пышное тело, а дерзкой яркой внешностью
напомнила цыганок, но не базарных, а вольных, таборных, которых знаем только по
фильмам и операм.
