Груди ее, полные, как дыни, все еще ухитрялись держать
форму, да и в поясе все еще хороша, дивный такой контраст: пышные груди, тонкая
талия и мощные бедра. Карелин перехватил мой взгляд, вздохнул:
– Нашла для себя такую дурь, как сад и огород, но меня грядки
не волнуют, а на тренажерах себя, такого дорогого и любимого, изнурять – ленив,
ленив…
Лина Алексеевна улыбнулась мне, поставила на середину стола
корзинку, доверху полную отборной клубники. Пошел сильный зовущий запах, я
втянул ноздрями воздух, перед глазами пронеслось полосатое тело тигра с
крылышками, а со стороны сада прилетела еще бабочка. Лина Алексеевна смотрела
веселыми глазами хозяйки, у которой есть все и есть чем похвастаться.
– Дмитрий Дмитриевич, – сказала она певуче, –
простите, замешкалась! Это такая зараза, собираешься полить один цветочек, а не
успеешь опомниться, как уже ночь, а то и утро…
– А весь сад перепахан, – усмехнулся
Карелин. – Лина, принеси нам, пожалуйста, холодного узвару.
Она сказала обиженно:
– А поужинать?
Карелин взглянул на меня вопросительно. Я хотел привычно
отказаться, последние пару лет вообще ем через силу, надо есть, вот и ем,
всякие там витамины, углеводы и белки, но в животе как будто ощутилось пустое
место, я прислушался, сказал нерешительно:
– Почему нет? Но только самую малость.
– Ничего, – сказал Карелин, – теперь Лина
завела поросенка.
– Правда?
– Такой хорошенький, – сказал Карелин. – И
смышленый… Веселый, все играть хочет.
– Резать будете? – спросил я кровожадно.
Он покачал головой:
– Как можно? Он теперь наш любимец. Взяли, чтобы
доедал… после гостей, а теперь самому готовим отдельные блюда. По книжечке.
Он захохотал, зубы крепкие, крупные, и сам здоровый,
крепкий, я ощутил зависть, он старше меня лет на пятнадцать, но я уже весь
трухлявый, а он и жену молодую завел, и на лыжах зимой бегает, в озере до
первого снега купается…
Тихое очарование струилось в густом, теплом, как парное
молоко, воздухе. Над головами тяжело гудели, как старинные бомбовозы, коричневые
жуки. Толстые, как шмели, даже толще, тускло отсвечивают металлом, не летят, а
плывут неспешно, рев их моторов доносится басовитый, успокаивающий. Один пилот,
засмотревшись на богатый стол внизу, врезался в ветку, рухнул тяжело, но – до
чего же гравитация несправедлива к людям! – ударился с вроде бы такой
силой, что должен был в лепешку, но лишь дважды подпрыгнул и остался на
выпуклой спине, растерянно дрыгая в воздухе крючковатыми лапами.
Я придвинул палец, намереваясь помочь перевернуться, Карелин
сказал участливо:
– Пусть сперва придет в себя. Ишь, шарахнулся,
бедолага…
Бедолага, убедившись, что размахивает лапами зря, воздух
хоть и поплотнее, чем для нас, людей, но все же рвется, с усилием принялся
раздвигать металлические полусферы, царапал ими стол. В щели высовывались
тончайшие крылья, вибрировали, хрущ крутился по спине, но чудовищным весом не
давал крылышкам высунуться больше. Его закружило сильнее, закачало, наконец
бросило на бок, тяжело перевернулся и встал на ноги, похожий на металлическую
черепаху с выдвигающимися артиллерийскими орудиями. Крылья тут же исчезли под
блестящим металлом, он поводил головой с блестящими слюдяными глазами,
вздрогнул, увидя нас, готовых броситься на него и съесть, торопливо приподнял
защитные полусферы, крылья выплеснулись до бесстыдности нежно-розовые,
непристойные для такого мужественного жука, я успел увидеть, как быстро-быстро
завибрировали. Жука подняло и понесло по длинной дуге вверх.
Нежно угасает вечерняя заря, небо приняло густой синий цвет,
волнующий, насыщенный, огромный багровый шар уже просел за далекий темный лес.
Лина Алексеевна принесла кувшин с узваром, красивые
расписные чаши. Пока мы с Карелиным пили, наслаждаясь холодным напитком, Лина
Алексеевна снова смоталась в дом, крупная, под стать Карелину, но ловкая и
быстрая, вскоре на столе появились в широкой плетеной вазе груши янтарного
цвета, краснощекие яблоки, гроздья темного винограда, на соседнем блюде вкусно
пахнет горка ягод, даже с виду чувствуешь ее нежность и сладость, земляника,
черника, брусника. Не все, конечно, из своего сада, груши и клубника из разных
месяцев, но что-то, ясно, и свое, выращенное своими руками. Я вообще-то не
понимаю, как может академик гордиться тем, что умеет сам сколотить табуретку
или перекрыть крышу, в этом какая-то завуалированная трусость ухода от более
сложной работы, но сейчас я сам стараюсь отключить мозги, просто отдаться покою
и незамутненному счастью а-ля дзен или там хунь-сунь.
– Ну и как вам, дорогой Дмитрий Дмитриевич, вторая
половина президентства? – поинтересовался Карелин.
Я вздохнул, возвращаясь в этот реальный мир, но не желая
возвращаться полностью, а так: вынырнул чуть и снова обратно в покой:
– И легче… и труднее.
Он проговорил с сокрушенностью в голосе:
– Эх, восемь лет выброшено из науки! Хорошо, что
президентство ограничено двумя сроками.
Я отмахнулся:
– На третий срок меня все равно бы не выбрали. Рейтинг
падает.
– Вас это тревожит?
В голосе лукавство, я ответил откровенно:
– Если честно, досада берет. Немножко, но берет. Самую
малость. Все-таки ни на йоту не отступил от тех принципов, которых
придерживался. Но то, за что меня избрали семь лет назад, сейчас уже чуть ли не
ставят в вину. Ладно, протерплю полгода… А потом бы снова на кафедру. Возьмете?
Он усмехнулся, рассматривал меня с живейшим интересом.
– Странно, а ведь вы, Дмитрий Дмитриевич, в самом деле
не меняетесь. Такая огромная власть, а все такой же… Конечно, возьму. И не
только потому, что в моем штате окажется президент страны, пусть даже бывший,
но благополучно правивший два срока. На вас, как на блестящего ученого, делал
ставку не только я. Очень надеюсь, что у вас еще хватит сил…
Я сказал с удовольствием:
– Хватит? Да я их копил все эти семь лет!.. На
президентстве работал совсем другой половинкой мозга. Если мозга, конечно. Не поверите,
но даже делал кое-какие наброски. Оформились две очень интересные гипотезы,
пора переводить в теории, вот только текучка заедала. Да и как-то неловко
президенту заниматься наукой.
– Скажут, – согласился он, – страну забросил,
в бирюльки играет.
– Что-то в этом роде.
– А что, – спросил он словно невзначай, чтобы я в
любой момент мог отделаться ничего не значащей фразой или перевести разговор на
другое, – трудности бывают и у президентов? Как я слыхивал, у правителей
более точная информация, чем та, которую добывают газетчики?
– Естественно, – ответил я спокойно, –
девяносто пять процентов всякой важной информации газетчикам подбрасывается
именно из этих источников.
