Сегодня Карашахин, не довольствуясь обычным ритуалом, одну
из бумаг положил отдельно.
– Господин президент, вот требование главы группы
«Фархад».
– Что, палестинские шахиды?
– Не хотите ли прочесть? – ответил он вопросом на
вопрос.
– Там две страницы, – бросил я раздраженно. –
Если буду все это читать…
– Нет, господин президент, – сказал он ровным
голосом, – «Фархад» – это не палестинские террористы.
– А что, чеченские?
– Не угадали, господин президент. Это кобызы. Глава этого
«Фархада», довольно экстремистской группировки, потребовал референдума по
Рязанской области.
Я вскинул брови.
– По какому поводу?
– Он предлагает ввести по области суд шариата. Или хотя
бы в местах компактного расселения кобызов.
Я пожал плечами:
– Но это же бред!
– Не скажите, – заметил Карашахин. – Кроме
самих кобызов, в этом вопросе их поддерживает почти половина русских. Женщинам
надоело пьянство мужей, а по шариату, за пьянство – порка на центральной
площади. По нему же, весьма жестоко наказывают за воровство, даже за
хулиганство. Люди ощутили, что под защитой шариата им будет спокойнее…
– Позор, – вырвалось у меня.
– Почему? – вежливо поинтересовался
Карашахин. – Люди ищут защиту. Если его не даст закон, будут искать даже у
бандитов.
Сердце мое упало, народ жаждет немедленных мер, не понимая,
что жестокость обернется жестокостью против них же самих.
Карашахин ждал, я наконец обронил тускло:
– Экстремисты есть в любом народе, как и в любой
религии. По экстремистам нельзя судить о народе, из которого они вышли. Вы сами
понимаете, что на его призыв никто не откликнется, а муфтии, или кто там у них
старший, поспешно от них отбоярятся. Мол, мы – кобызы, а они – бандиты. Нам не
придется вмешиваться, напоминать о федеральном законе и прочих неприятных вещах.
Он поклонился:
– Надеюсь, вы правы, господин президент.
В серых бесцветных глазах блеснул на миг и пропал опасный
огонек.
Насилие раскололо мир, подумал я горько, а трещина пролегла
через сердца политиков. Вот Павлов – умнейший же человек, а считает, что
необходимость в насилии не падает, а будет возрастать. Хотя видно же, вся
история цивилизации говорит о том, что все меньше насилия и произвола, все
больше власть законов… И Карашахин с ним. Постоянно, хоть и очень мягко,
подталкивает, настраивает против бедных кобызов.
Это мы сами распространяем о себе слух, что у нас,
политиков, нет сердец, что все мы – черствые, циничные и бездушные, как
придорожные камни. Пусть о нас думают так, пусть. Зато легче проходят наши
законы и поправки к законам, чаще всего продиктованные все теми же эмоциями,
чувствами, а не голым прагматизмом, как мы представляемся избирателям.
Политик не может показывать, что у него есть сердце, есть
душа, что любит или ценит что-то: этим укажет противникам на уязвимое место, но
сам-то знает, что сердце у него есть. Да и у других, оказывается, есть – то
одного, то другого увозят со внезапным инфарктом! А у меня этих болезненных
мест начинает прибавляться, броня истончается… Рязанская область с ее кобызами
– новая боль, которую скрываю даже от себя.
– Нельзя, – проговорил я вслух, – нельзя
поддаваться рецидивам из старого мира. Фашизм… соблазнителен!
Ксения переставляла чашки с кофе и бутерброды с подноса на
стол, ее кукольное лицо приняло выражение внимания, переспросила мягким
обволакивающим голосом:
– Фашизм?..
– Да, лапочка, фашизм.
Она сказала с недоумением:
– Но ведь это было так давно…
– Не так уж, – ответил я с горечью, – не так
уж…
– Но тогда же не было компьютеров, – возразила
она, просияв. – Даже телевизоров не было!.. Нет, господин президент,
никаких фашизмов теперь уже быть не может. Будет что-то совсем другое.
Она ушла, милая, теплая и бездумная, я тупо провожал
взглядом ее полные покачивающиеся бедра на длинных ногах, как раз таких, чтобы
мне на полусогнутых не мучиться в любимой мужчинами позе, призванная заботиться
о моем тонусе, как насч??т горячего кофе, так и насчет того, чтобы гормоны
сбрасывать до того, как затуманят прекрасно работающий трезвый мозг.
Никаких фашизмов быть не может, как сказала уверенно
малолетка… Но, с другой стороны, в ее уверенности может таиться и сермяжная
правда. Сама же уточнила, что будет что-то совсем другое. Это мы по старинке
все пользуемся терминами, доставшимися из тех давних времен, когда и телевизора,
как она говорит, не было… Для них это времена наполеоновского нашествия или
Куликовской битвы. И хотя я знаю, что времена фашизма все еще угрожающе близки,
мы не настолько от них отошли, чтобы относиться, как к языческим утоплениям
младенцев ради урожая, однако правда в том, что фашизм хоть и близко, но уже за
спиной, а впереди… что впереди?
Я машинально потер ладонью левую сторону груди. То ли в
самом деле боль в сердце, то ли межреберная невралгия, которую все принимают за
боли в сердце… Как сказал Чазов, все болезни от нервов.
Ксения заглянула в кабинет, в глазах тревога, успела
заметить, что мну левую сторону груди.
– Господин президент…
– Зови, – прервал я.
Она не сдвинулась с места, в глазах тревога.
– Господин президент, к вам Чазов. Говорит, неотложное
дело.
Я скривился. Как всякий человек, привыкший быть здоровым,
врачей не люблю, боюсь и всячески избегаю. Но я не слесарь, за президентом
врачи ходят сами.
Чазов вошел вальяжно, настраивая меня на благодушный лад, но
я заговорил сварливо:
– Давайте быстрее, что у вас там. Министры уже
собираются, я не могу заставлять людей ждать.
– Можете, – сказал он успокаивающе. – Вы ж
президент! А президент все может. Вон как Клинтон Монику… Присядьте, господин
президент, у меня к вам только один вопрос…
В руках его появился с непостижимой ловкостью стетоскоп, он
приложил к моей груди, прислушался, передвинул. С трубками в ушах он похож на
растолстевшего подростка с проводами плейера.
– Ну что там?
– Не нравится мне ваше сердце, – проговорил он
наконец. – Очень не нравится.
– А я вам его и не предлагаю, – огрызнулся
я. – Мне, к слову сказать, горнолыжным спортом не заниматься.
– Боюсь, – проговорил он, – что скоро из-за
стола подняться не сможете. А если сумеете, то инфаркт такой хватит, что не
откачаем. У вас же и внутричерепное давление такое, что вот-вот голова
разлетится на куски, как противопехотная мина. Эх, Дмитрий Дмитриевич, еще один
из Людовиков заявил в свое время: «Франция – это я». В школе нас учили, что это
формула абсолютного абсолютизма, диктаторства и прочего тоталитаризма. Но на
самом же деле это формула идеального правителя. Правитель должен быть связан
сотнями, тысячами, мириадами нитей со страной, чувствовать ее всю. И все, что
происходит в стране, должно происходить в нем, в его душе, совести, чувствах и
даже в плоти. А что меняется в президенте – должно отражаться в стране.
Неслучайно у ацтеков и майя императором выбирали самого сильного и здорового,
чтобы олицетворял страну, народ, чтобы пил и ел вволю самое лучшее, трахался,
пел и плясал, то есть жил счастливо. А когда старел, тут же убивали и заменяли
другим олимпийским чемпионом.
