– Сегодня в восемь утра страшное побоище учинил в
канзасской школе ученик старшего класса Джон Муглер. Он расстрелял восемь
учителей и сорок шесть учеников. Горе родителей не знает предела, на этой почве
вспыхнули расовые беспорядки…
Быстро промелькнули смазанные кадры разбегающихся людей,
затем камера показала тарзаньи заросли, ведущая прощебетала, что ночью поезд
Дели – Ягуси был остановлен неизвестными, всех пассажиров индийского
происхождения вывели и расстреляли на обочине. Ответственность за варварский
акт убийства семисот сорока трех человек взяли на себя «Львы Пенджаба».
Кроме того, добавила она быстро, только что раскрыта секта
сатанистов на севере Юты, совершавшая человеческие жертвоприношения. В течение
только последнего года они принесли в жертву семьсот человек, из них триста
младенцев. При попытке ареста члены секты оказали сопротивление, которое
удалось подавить только при помощи танков. Погибло сорок два полицейских и
двенадцать бойцов спецназначения…
Окунев смотрел брезгливо, а когда заговорил, Каганов убавил
звук до минимума, хотя Новодворский и бросил на него недовольный взгляд.
– Ну и что? – сказал Окунев. – Кого этим
удивишь? Идет война. Что вылупили зенки? Вы что же, всерьез считаете, что новая
мировая будет наподобие старых? С фронтами, окопами и штыковыми атаками на
противника? Ну вы и дикари, дикари… Вокруг костров с бубнами не пляшете?
Странно… Кончилась эпоха, когда противник обозначен на штабной карте. Сейчас ни
одна страна не воюет, а воюют разные, как их называем, экстремисты. Потому и
гремят взрывы, люди в масках захватывают самолеты, автобусы с пассажирами, на
фугасах взрываются бронетранспортеры и сверхтяжелые танки, группы неизвестных
захватывают стадионы, театры с массами народу, а самолеты с заложниками… ну, вы
знаете, что с ними делают. И знаете, что с тех двух башен в Нью-Йорке только
началось…
– Террористы рано или поздно будут пойманы все, –
возразил Новодворский. – Об этом твердо и недвусмысленно заявил сам
президент самих Соединенных Штатов!
Громов отмахнулся:
– Да бросьте чушить. Нет террористов! Просто вот нет –
и все. Идет война. Это война теперь такая, еще не поняли? Вторая мировая не
похожа на Первую, третья на Вторую, а сейчас, как говорит наш Павлов, началась
четвертая… Я не стебусь, мне, как военному министру, в этой непонятной войне
хуже всего и горько, как будто наелся хрену с редькой. Мы, военные всех стран,
готовились к войне с противником, который… обозначен, я не нахожу другого
слова. Но не с ребятами с черными или белыми платками на мордах, которые быстренько
снимают их в ближайшем переулке, выходят и улыбаются, сочувствуют, а сами
присматриваются, кто уцелел после их налета, как ударить в следующий раз точнее
и больнее. У меня под рукой огромный ядерный потенциал, все живое на планете
разнесу, смету, испепелю сорок раз, у меня атомных подводных лодок столько, что
рыбе в морях тесно, а когда подниму все атомные бомбардировщики, закрою небо, и
наступит ночь… ну и что мне со всем этим вооружением делать?
Он развел руками, рассерженный и придавленный донельзя.
Новодворский улыбался победно, Сигуранцев сочувствующе хмурился, снова
противник опередил, снова он впереди, воюет по правилам, которые придумал сам,
а мы все еще изучаем стратегию, которой пользовался Ганнибал при Каннах…
– Одно утешение, – прорычал Громов, – что и
за океаном такие же лохи! Накапливают крылатые ракеты с ядерными боеголовками,
в то время как противник взрывает их школы, театры, супермаркеты. Но из-за
этого противника, который незрим, никому нельзя доверять! Ни-ко-му.
– Даже себе, – поддакнул Новодворский. – А
ведь только пукнуть хотел, верно?
Громов оглядел его исподлобья, буркнул:
– Тоже мне защитник Родины! В окопах не был, а
разговаривает. Наверное, хотите духом окрепнуть в борьбе? Нишкните, демократ…
Хотите, дам «Курс молодого бойца», чтоб изучили на досуге? О выполнении
доложите, бить не буду. Если с первого раза не получится, значит, парашютный
спорт не для вас. Если не получится и во второй, значит, привидение из вас тоже
хреновое. Я ж знаю, что в России по-прежнему две проблемы: дороги и демократы.
– Да ладно вам! А что Сигуранцев, как он насчет этого
защитничества Родины? У него свои методы, верно?
Громов отмахнулся:
– Он сказал что-то насчет кондоминиума, но я не понял.
Кстати, что это такое?
– Не знаю точно, но спросите у Окунева. Он всегда
покупает в аптеке самого маленького размера.
– Ну да – навеки врагом станет. Что ума мало – не
обидится, а вот… гм… Я вообще-то храбер, как подлинный гегемон духа, но не
рискну, не рискну.
– Жаль, – сказал Новодворский. – В вас
погибает агитатор, горлан и главарь. Хоть сейчас и не время для броневиков на
Финском вокзале, но кто знает?
– А когда вы, – отпарировал Громов, –
восклицаете насчет террористов, у которых нет национальности, у меня прям мороз
по шкуре и в других разных местах от восторга! А когда про наступление на
свободу слова в России, то вы прямо Цицерон, обличающий Клеопатру в распутстве!
Вы прям Андрей Савельич Цимельман, защитник православия!
Новодворский спросил с укоризной:
– Как вы можете такое?
– Свинья он был, – сказал Громов раздраженно. –
Редкостная свинья!
Новодворский чуть улыбнулся, показывая, что да, министр
обороны хоть и груб, но прав, однако сказал нравоучительно:
– Ах, Лев Николаевич!.. Дэ мортуис аут бене аут нихиль,
как говорили в древности, что значит: о мертвых либо хорошо, либо ничего. А
ведь Цимельман умер…
– Все равно свинья, – сказал Громов упрямо. –
Только дохлая.
По губам Новодворского скользнула улыбка, Шандырин опустил
глаза, соглашаясь, Каганов и Убийло смотрели прямо перед собой, ни один глазом
не повел, но я чувствовал, что каждый из них сказал про себя: да, свинья этот
Цимельман, редкостная свинья. Громов прав, хоть и груб, как всякий солдафон, но
Цимельман все-таки свинья.
Они посмотрели на меня, я кивнул:
– Да, вы правы, нехорошо так о мертвом…
Новодворский самодовольно улыбнулся, а я подумал с тоскливой
злостью, что снова язык мой произносит не то, что думаю, снова этот разлад
между словом и делом, мыслью и поступком. Это в конце концов разрушило и
строительство египетской пирамиды коммунизма, и сейчас рушит наши души, вгоняет
в депрессию. Почему лицемерим? Почему не перестать лицемерить? Ведь постоянно
перемываем кости не только Чингисхану, Сталину или Гитлеру, но вслух говорим,
что, дескать, о мертвых либо хорошо, либо ничего! Мы – посмешище для наших
детей. Они эту фальшь видят и, если мы сами не успеем сделать выводы и
попытаемся вести себя сообразно здравому смыслу, а не этому de mortuis aut bene
aut nihil, придуманному в Древнем Риме для каких-то своих римских целей, то
дети сами попробуют построить новый мир, в котором нам места уже не отыщется.
