Он буркнул:
– У меня дочь. Да нет, все нормально. Просто эти гады…
Как передергивают, как передергивают!
– Что?
– Да все передергивают! Я ж говорю, гады. Не только
слова передергивают, как карты, но и ваще… то, что за словами. Гомосеки у них
не извращенцы, а люди, подумайте только, нестандартной сексуальной ориентации!
Вот сволочи, а? Какой хитренький и преподленький подлог, я сперва не допер, а
теперь морды бы поразбивал гадам. Мы с вами, оказывается, стандартной
ориентации, а гомосеки – нестандартной! А что такое стандарт? Это доски в
заборе, это одинаковые гайки, это стандарт для яйценосных кур, а про людей так
разве можно? Это ж почище, чем… матерным словом обозвать! Значит, мы серые и
тупые, стандартненькие, а они – нестандартные, уникальные, яркие, самобытные,
сверкающие!
Карашахин послушал-послушал, а потом глубокомысленно изрек:
– Вообще-то этот термин еще лучше применять к
демократам, это они добиваются всеобщих свобод, а гомосеков зовут геями. Гей,
уважаемый Геннадий, это аббревиатура слов good as you, в переводе – не хуже
вас, парни, как вы. Как и они, демократы. Словом, у них партия нестандартной
сексуальной ориентации.
– У геев?
– У демократов! Платформа у них одна. Раз демократы
говорят, что геи такие же парни, как и они, демократы, то, значит, они того…
одной сексуальной и прочей ориентации. Мы ж гомосеков не называем геями?
Гена, что отличался молниеносной реакцией, но редким
тугодумием, наконец просиял, почти с благодарностью взглянул на Карашахина, что
не демократ и не гомосек, не зря такие умные люди возле президента, как хорошо
и просто все объяснил, надо будет так и сказать дома, что все демократы – такие
же извращенцы.
Я же подумал с усмешкой, что Карашахин все же ухватил самое
главное: гомосексуализм, педофилия и прочие сексуальные извращения,
действительно, возможны только при демократии, так что все извращенцы – убежденные
демократы. Эта аксиома верна и в обратную сторону: все демократы – извращенцы,
ибо скажи, кто твой соратник по партии, и я скажу, кто ты. Кто не останавливает
порок, тот поощряет его распространение.
Гм, тут уж меня заносит, надо останавливаться, я же сам
демократ, не надо давать волю чувствам, ибо чувства… они несколько древние,
дикие, животные, звериные. А вот если по уму, то человеку должно быть
безразлично, как его ближний получает сексуальные удовольствия…
Однако настроение слегка подпортилось, живем все-таки больше
чувствами, чем умом, и до самого аэропорта я пребывал в глубоком молчании, а
Карашахин беспокоить не осмеливался.
В Великую Кобызию, как острил Павлов, мы прибыли в
сопровождении десятка автомобилей спецохраны. Я хотел на вертолете, но Крамар
отчаянно воспротивился, любой вертолет легко подбить из стингера, а прочесать
всю местность на пути следования вертолета – немыслимо. Вот и ехали, хоть на
предельной скорости, но все же убили на дорогу три драгоценных часа. Правда,
успел провести три видеоконференции, получил через спутниковый Интернет
уточненные данные по неустойчивой котировке цен на нефть и прогнозы
специалистов, велел созвать на завтрашнее совещание энергетиков.
Поселения кобызов я узнал еще до того, как Мочарский, глава районной
управы, указал на них и начал объяснять, какие хорошие люди поселились, как с
ними хорошо, это не чечены какие-нибудь злые и дикие. А эти уважительные,
работоспособные, трудолюбивые и – счастье-то какое! – непьющие.
На лугах пасутся огромные стада, коровы тучные, толстые, с
отвисшим переполненным выменем. Перед самой околицей догнали отару овец,
пастухи бросились сгонять животных с дороги, я представлял, как дергается и
нервничает Крамар, сейчас мой автомобиль – идеальная мишень, овец столько, что непонятно,
где они помещаются в таком небольшом селе, разве что кобызы спят с овцами в
одних помещениях…
Едва миновали овец и поравнялись с первым домом, дорогу
перегородило огромное стадо гусей, раскормленных, боярски наглых, неторопливых,
они двигались в сторону блистающего неподалеку озера, там и так уже бело от
этих крылатых. Геннадий намеревался уже двинуть напролом, я сказал
предостерегающе:
– Потерпи! Может быть, это те самые гуси, что Рим
спасли.
– Откуда?
– А кобызы ведут свой род от Навуходоносора… или еще
давнее.
– Ну и что?
– Как видишь, помогает. Не растворились среди народов.
Он отмахнулся:
– Наши ведут то от скифов, то от пеласгов… даже от
этрусков! Не помогает.
Я усмехнулся: начитанный у меня шофер. Тоже ищет пути, как
Русь обустроить без труда и усилий, без инвестиций и капиталовложений, то есть
ищет чисто русский путь, а-ля щука из проруби, золотая рыбка, хотя, если
признаться, у нашей золотой рыбки мало разницы с Аладдиновым джинном или
пещерой Али-Бабы.
Машины миновали околицу, из-за заборов выглядывает детвора.
Их мордашки торчат почти над каждой доской, кругленькие, веселые, смеющиеся, с
блестящими, черными, как маслины, глазами.
Мочарский вздохнул:
– Когда возвращаюсь отсюда домой, в ушах до ночи звенят
их голоса… А у нас как в могиле. Тихо-тихо.
– Ну так уж и тихо, – подал голос
Карашахин. – А добрый привычный мат?
– Мат – это да.
– Много?
– Нет, слова тоже бывают. Да еще пьяные песни. Правда,
тоже из мата.
Машина притормозила, мимо проплыли скученные люди в ярких
одеждах, охрана оттесняла их от дороги, мы мягко остановились перед самым
большим домом, чистеньким, украшенным, стены оплетены виноградом. Подбежал
охранник, но Крамар сам открыл переднюю дверь и вышел, я дождался, пока меня
выпустят. Из следующей машины, кряхтя, выбрался Новодворский.
На меня смотрели жадно, с интересом, с не меньшим интересом
всматривался и я, сердце в груди болезненно сжимается, я просто чувствую, как
большая холодная жаба ложится на него сверху и давит всем весом.
Дома – настоящая русская деревня, типичные дома, ничего в
них узбекского или вообще восточного. И заборчики больше похожи на украинские
плетни, за ними сады, красные от созревших вишен.
В сторонке двухэтажный дом, очень добротный, совсем не
деревенский, больше похожий на особняк «нового русского», на пороге появился
невысокий крепкотелый человек в зеленом халате и с белоснежной чалмой на
голове. Руки скрестил на животе, пальцы перебирают четки, лицо волевое, глаза
из-под тюрбана смотрят пытливо. Я чувствовал, что волосы у него короткие и
жесткие, стрижка ежиком, как у нас привычно изображают прусских баронов, так
вот это и есть прусский барон по-кобызски: с темным татарским лицом, глаза
смотрят умно, остро, с легкой смешинкой, стоит спокойно, как будто не перед
президентом, а перед достигшим высот учеником, опрятный, с мягкой улыбкой
фельдмаршала, взирающего на строй молодых отличившихся курсантов.
