Он поймал мой взгляд, поклонился с достоинством, Мочарский
шепнул:
– Это их аятолла Абдулла Шер.
Я дождался, когда аятолла сошел на землю, сам сделал шаг
вперед, он вежливо дождался, когда я протяну руку, президент по этикету первым
протягивает даже женщинам, наши ладони встретились. Его пальцы сухие и крепкие,
а ладонь теплая, в ней чувствуется расположение, если в ладони может что-то
чувствоваться.
– Приветствую вас, господин президент, – сказал он
надтреснутым, как сухое дерево, голосом. – Приветствую на земле, где мы
нашли убежище. На вашей земле!
– Это земля моих предков, – ответил я. –
Русский народ всегда отличался гостеприимством и всегда оказывал всяческую
помощь гонимым и страждущим.
– И он это доказал, – сказал аятолла
проникновенно. – Мы всегда это будем хранить в сердцах!
– Это всего лишь наш долг, – ответил я с
высокопарностью. – Мы не могли иначе!
– Спасибо вам, господин президент!
– Я ни при чем…
– Но я в вашем лице благодарю всех русских людей…
Я развел руками:
– Говорю же, не стоит, это просто долг всякого
человека…
Новодворский наконец с важностью вставил и от себя слово:
– Здесь мы поступаем, как настоящие европейцы!..
– Да-да, – подтвердил я. – И как европейцы… и
вообще как должны поступать люди.
Мочарский подошел, я заметил, с каким напряжением он
вслушивается в разговор, где уже начались повторения одних и тех же дежурных
фраз. Поймав мой взгляд, он поклонился, предложил:
– Господин президент, я полагаю, что есть смысл
отпустить нашего доброго хозяина. Не хотите ли посетить нашу управу, оставить
запись в книге? Все будут счастливы.
Он что-то недосказывал, и я, хотя намеревался подвезти его
до его управы, подбросить, так сказать, по дороге, наморщил лоб и сказал важно:
– Да-да, вы правы, но у нас, увы, день расписан по
минутам… Дорогой Сергей Владимирович, благодарю вас за радушный прием. Спасибо,
спасибо. Дайте пожму вашу руку, передавайте привет домашним, а мы, увы,
отбудем. У вас хорошо, сам бы здесь поселился, но работа, работа…
Он кланялся, едва не прослезился от избытка чувств, добрый и
простодырый, как только и попал на такой крупный пост, ему бы колхозным
бригадиром, не выше, разве что так и было, а потом с приездом кобызов село
разрослось, стало районным центром?
Мне показалось, что далеко-далеко группа молодых парней
перехватила троих или четверых, что пытались прорваться в нашу сторону,
оттеснили. Я обратил недоумевающий взгляд к Мочарскому, тот сказал поспешно:
– Какие-нибудь с прошениями!.. Работать не хотят, все
ждут, что им богатые спонсоры за так денег отвалят!.. Никчемный народ…
Крамар отправился с первой машиной, Карашахин сел на его
место рядом с шофером, рядом со мной сел Новодворский, от его туши стало не
только тесно, но и жарко, а кондишен никак не мог поглотить запах его мощных
дезодорантов. Машина плавно вырулила на дорогу. Я спросил мрачно у Карашахина:
– Что случилось?
– Да ничего, – ответил он, – просто мне
кажется, вам для полноты картины стоит посмотреть и еще кое-что…
Голос его звучал загадочно и мрачновато. В машине словно бы
потемнело, я ощутил дыхание иной жизни, спросил почти враждебно:
– Что там?
– Село, – ответил он. – Обыкновенное село.
Отличается прежде всего тем, что сейчас вы смотрели Отрадное, куда прибыли
первые кобызы.
– А едем?
– В Хагалак-Тюрку, – ответил он и добавил, не
дожидаясь нового вопроса: – Это их самое новенькое село.
Новодворский обронил задумчиво:
– Ну, это вообще-то правильно. Увидеть самое старое и
самое молодое, а остальные укладываются между этими двумя. Так?
– Абсолютно верно, – отозвался Карашахин. –
Абсолютно.
Глава 11
Шофер удивленно присвистнул. Он возит меня уже шестой год,
может себе позволить такую вольность, а Карашахин лишь наклонился чуть вперед,
словно спешил оказаться там, в этом Хагалак-Тюрку или Хагалаке-Тюрке. Я
оцепенел, не понимая, что это, сперва показалось, что вижу гигантские
муравьиные кучи, но только из золотого песка.
Дома медленно проплывали мимо лимузина, похожие на
исполинские юрты. Сложены из добротного белого камня, округлые, словно
потрудился Корбюзье, угадывается закономерность в расположении, хотя это не
улицы, на некоторых домах вывески…
– Заметили? – спросил Карашахин.
– Красиво, – только и сказал я.
– Просто чудесно! – воскликнул Новодворский.
Геннадий совсем сбавил ход, мы прильнули к окнам. Вывески в
форме больших круглых дисков, чисто степняцкие щиты, на пороге каждого дома
цветной половичок, больше похожий на ковер. Охрана бдительно оттесняет народ,
чтобы не лезли под машину. Детишки узкоглазые, с темными, как ночь, глазами,
смуглые, быстрые, как белки, пытались проныривать под руками охраны, но
замирали и возвращались по строгому окрику старших. И – везде звучит чужая
речь.
Половина собравшихся в странных полухалатах-полунакидках, на
головах платки, похожие на спецназовские, цвета яркие, восточные, много
красного и желтого, блестят белые зубы.
От одного дома с непонятной надписью несет таким мощным
запахом кофе, что можно не спрашивать, что там написано, рядом на длинных
мангалах жарят мясо, пахнет прогорклым жиром. За европейски одетыми молодыми
парнями и девушками, даже средним возрастом иногда пестрят похожие на стеганые
одеяла халаты людей старшего поколения.
Не выходя из машины, я угадывал и мастерские, какие по
запаху, какие по витринам, никак не мог поймать взглядом школу, зато сразу
увидел два больших магазина, даже в райцентре помельче, не такие яркие и
ухоженные.
По всей длине улицы в аккуратно забетонированном русле бежит
вода. Чистая, прозрачная, повеяло прохладой. Мне захотелось присесть на
корточки рядом и опустить хотя бы кисти рук, подумал опасливо, что могу
нечаянно нарушить чьи-то ритуалы, оскорбить чувства верующих… если здесь
язычники, следом пришла нехорошая мысль, что я – президент, да пошли вы все к
черту, мне можно все…
Кровь прилила к лицу, я застонал от стыда, ощутив, что хоть
на миг, но стал похожим на шовиниста, будем называть все своими именами,
шовиниста, увы. Что-то во мне проснулось и приподняло голову нехорошее, но я
тут же затолкал обратно, а сам надел на лицо доброжелательную улыбку.
Над ручейком, видимо, здесь это арык, вьются во множестве
пчелы, в воздухе нежный аромат меда, пыльцы и свежего воска. Пчелы облепили
бетонные края, жадно лакают, я вспомнил, что пьют только чистую, застойной
брезгают, лучше умрут, чем напьются из лужи или пруда.
