– Утро доброе…
Я прошел вдоль ряда, пожимая руки, пришлось обучиться этому
доисторическому ритуалу, имиджмейкер ставил, так добрался до двери в малый
кабинет, где проводил особо доверительные встречи, открыл дверь:
– Прошу! Разговор будет трудный.
Голос я сумел удержать ровным, бесстрастным, как держал
всегда, министры слегка оживились, хотя в Сигуранцеве и Громове я уловил
настороженность. Похоже, уже знают о некоторых аспектах поездки, хмурятся, но
еще не догадываются, какие я сделал выводы. И сделал ли их вообще. Они
поднимались, бережно прижимая ноутбуки, наладонники, кто к чему привык больше,
толкались у двери, возникло некоторое оживление, я услышал басовитый смешок
Громова, затем брезгливый голос Новодворского:
– Смех без причины – признак, что смеется идиот или
хорошенькая девушка.
– Дай ему каплю никотину, – посоветовал
Сигуранцев.
– Да он здоровый, – пожаловался
Новодворский, – его впятером держать надо! Сколько ни проводи конверсию, а
этот проклятый ВПК еще как-то дышит…
– На ладан, батенька, на ладан, – вставил Каганов
довольно. – Некоторые люди произошли от обезьяны гораздо позже других. Это
я о военных.
А Сигуранцев, глядя на грузного Новодворского, за ним
Павлова и Громова, эти еще сумообразнее, сказал лирическим тоном:
– Слоны – люблю я дивный ваш полет… В этой стране,
действительно, только две беды, но каждый день разные. Зато военные – всегда!
В кабинете не стали ждать приглашения, кому и куда сесть, за
годы все выверено, двигали стулья, трясли стол, хотя тот по массивности уступит
разве что танку, рассаживались вольно, расталкивая правительственными задницами
более утлых. Громов и Карашахин сели рядом, один паваротистый, другой
макнамаристый, но при всей несхожести оба одинаково бжезинкостны в присутствии
государя, в то время как Новодворский и здесь демократ: гремит стульями,
хлопает соседа по спине, хватает за причинное место, это у демократов шутки такие,
чтобы к народу ближе, улыбается широко и простодушно, свой парень, а что
хитрован, так все мы хитрованы, такова селяви, надо спешить грести под себя,
пока в правительстве…
– Я вчера был в конклаве кобызов, – сказал
я. – В местах массового расселения… Сразу скажу, я не изменил своей точки
зрения на их образ жизни, на их быт, на оценку их… жизнедеятельности. Сразу
скажу и то, что они своей работой, своим пребыванием вдохнули жизнь в
Рязанщину. Там, где поселились кобызы, урожай зерновых почти вдвое выше, чем в
местах, заселенных исключительно русскими. И это если учесть, что кобызы
традиционно занимались только овцеводством. Кстати, в животноводстве они тоже
опережают, намного опережают…
Новодворский довольно кивал, это же естественно, что русских
опережают все, даже чукчи. Русские – криворукие, у них все через задницу, это
спивающаяся нация, им нужно дать безболезненно загнуться где-нибудь в
резервации, а земли отдать более трудолюбивым и предприимчивым народам, а
Сергей Адамович Ковалев – спаситель России…
Громов мрачнел, бросал на меня недобрые взгляды. Сигуранцев
смотрел холодно, лицо застыло в высокомерной гримасе, только его сосед, Павлов,
посматривал настороженно, словно тарантул из норки. Я говорю тривиальные вещи,
но вряд ли ради этого собирал экстренное совещание. Угадать бы заранее, что я
задумал, чтобы успеть поддержать вовремя, а то и высказаться раньше, чтобы
попасть в число приближенных.
– Однако, – добавил я тяжело, – разговор
предстоит нам нелегкий и… неприятный. Боюсь, что даже болезненный.
Новодворский спросил живо:
– Разговор? Или последствия болезненные?
– Разговор, – ответил я. – Про последствия
пока страшусь даже думать.
Сигуранцев спросил с интересом:
– А что произошло?
Он смотрел участливо, я ответил взглядом, мол, сам знаешь,
не может быть, чтобы не доносили о каждом моем шаге, проговорил медленно:
– Дело в том, что ни о какой ассимиляции речь идти не
может. Кобызы твердо придерживаются своего языка, своих обычаев, своей
культуры…
Громов издал губами странный звук, словно громко испортил
воздух. Глаза мутные, смотрит уже вовсе мимо, а гримаса на мясистой роже
побрезгливее, чем у Карашахина.
– Своей культуры, – повторил я с нажимом. –
Хотел бы я, чтобы русские держались за свою культуру так же, как кобызы за
свою! А то, когда переселяются за рубеж, так не то что внуки, уже сами
стараются не вспоминать о своей русскости. Разве не так? Кобызы свою культуру
не предают. Язык свой не предают. Это все достойно уважения…
Новодворский улыбался, донельзя довольный, русский по отцу и
по матери, потомственный русский интеллигент и потому автоматически самый
последовательный и непримиримый враг России, что я никогда не мог понять и
объяснить, кроме как полным инфантилизмом.
– Но есть и немалый… немалая, – продолжал
я, – хотел сказать «минус», вроде бы слишком резко, а сказать
«шероховатость» – слабо. Словом, есть серьезная проблема. Налицо имеем
прекрасный трудолюбивый народ, очень жизнеспособный, цепкий, плодовитый,
здоровый и с хорошими устоями. Этот народ поселился на землях, принадлежащих
России. Поселился даже не на границе, не вплотную к границе, а в самом что ни
есть сердце России…
– Рязанщина – сердце?
– Ну, пусть не сердце, – отмахнулся я, –
пусть печень, какая разница? Смысл понятен?
– В печенках – даже лучше, – заметил
Сигуранцев. – Образнее.
– Этот народ живет своей жизнью, – продолжил
я. – С русскими соприкасается, но не взаимодействует. Получаются два мира
на одной территории. Увы, не взаимопроникающих, как мне бы хотелось. Не
сотрудничающих, как хотелось бы еще больше.
Громов сказал понимающим тоном:
– Так кто же с нами будет сотрудничать? Разве что
Бангладеш какой-нибудь. Да и то, пока будем присылать бесплатно танки.
Я кивнул, соглашаясь, так он понял, продолжил:
– Более того, начинается вытеснение местного населения…
– Туземцев, – хохотнул Окунев. Добавил, ни к кому
не обращаясь: – Ничего обидного для наших патриотов! «Туземец» в переводе –
«местный житель».
– Да, – снова согласился я. – Туземцев.
Туземцам это, понятно, не нравится, но, покорные и богобоязненные, они могут
либо обличать на кухне, как русские интеллиген??ы, либо прийти домой и
по-слесарьи отмудохать жену. Но эти туземцы, задавленные и придавленные,
пригласили нас на самую вершину власти, чтобы мы решали их проблемы, защищали
их, находили пути, чтобы дать им защиту…
– Крышу, – хохотнул Окунев снова.
– Крышу, – опять же согласился я. – Они нам
платят, а мы за это даем крышу. Теперь это называется правительством. По идее,
мы должны броситься их защищать…
