Я шевельнулся, птица присела, отталкиваясь от ветки, как
прыгун в воду, ее унесло, я только слышал, как шелестят листья, задеваемые
крыльями.
Карелин остановился на крохотной полянке, я увидел
приглашающий жест.
– А вот и наш переселенец!
Могучий репей угрожающе растопырил листья, все в таких же
длинных острых колючках, как и толстый мясистый стебель. Здесь, на просторе, он
сразу сообразил, что бетонный забор не заставляет расти только в одну сторону,
даже как бы присел чуть, зато усиленно наращивает колючки, торопливо выдвигает
из главного стебля дополнительные веточки, перекрывает все доступы, чтобы никакой
зверь не дотянулся до малинового цветка…
– Ого, – сказал я, – как он быстро…
Рядом с пышным цветком намечаются бутончики, что растут
буквально на глазах, жадно наливаются жизнью, набухают, и вот уже через неделю
сами будут принимать бабочек, стрекоз, а потом там созреют семена, и…
Карелин долго наблюдал за моим лицом, сказал просто:
– Вот здесь и живет. Может даже размножаться какое-то
время, пока колючие заросли не станут слишком уж раздражать местных.
– И когда, – добавил я, – растущее
раздражение не перерастет в нечто другое.
– Верно-верно. А наш народ недаром называют
народом-богоносцем… Мол, долго терпит, зато потом больно бьет. Нет чтобы к
врачу вовремя. Так дождется, что начнет смердеть, как от трупа, только тогда
зайдет в аптеку и купит что-то вроде аспирина. И не понимает, почему даже
аптекарь посылает сразу на операцию.
Я спросил тихо:
– Это и мне советуете?
Он покачал головой, лицо потемнело, но в глазах появилась
несвойственная старому учителю суровость.
– Я смог себе позволить пересадить сорняк, понимаете? У
меня много свободного времени, я не стеснен в средствах. Но будь на моем месте
любой дачник, замученный работой, семьей, растущей дороговизной, у которого сын
пьет и шляется со шпаной, а дочь-школьница приходит с вечеринок под утро и в
трусиках наизнанку, он просто срубил бы этот чертополох, не задумываясь. И сжег
бы остатки. Понимаете?
Челюсти мои сомкнулись в капкан, в висках молоточки
застучали громче. Я беден, страна моя бедна, мы опустошили себя, свои ресурсы,
пытаясь построить коммунизм – светлое будущее для всего человечества. Сейчас
нам не по силам бережно выкапывать со всеми предосторожностями сорняки и
высаживать в диком лесу, подальше от цивилизации. Если это может себе позволить
сытая и ухоженная Швейцария, если может, конечно, но уж никак не Россия…
– Да, – сказал я с горечью, – вы хорошо
ткнули меня носом в то, что жизнь – не математика. И решений у одной проблемы
может быть много. Все они зависят от нашего уровня, нашего богатства,
менталитета, возможностей. Но Россия сейчас – как тот замученный работой и
вообще жизнью дачник на приусадебном участке.
Он произнес сочувствующе:
– Крепитесь. Что еще могу сказать? Только – крепитесь.
– Вся беда, – сказал я с горечью, – что я не
силовик. Я стар, Генрих Артемович, я в самом деле стар…
Он гордо усмехнулся и расправил плечи:
– Вы? А кто же тогда я?
– Вы всегда молоды, – вздохнул я. – Как вам
это удается, не знаю. А я стар и годами, и взглядами. Устаревшими допотопными
взглядами гуманиста, взращенного на идеях добра и просветительства. Мол, если к
людям с добром, то все приложится. Сейчас же Время Топора, увы…
Он смотрел с грустью и сочувствием.
– Крепитесь, – повторил невесело, развел руками,
улыбнулся с неловкостью. – Крепитесь. В кои-то веки избрали умного
президента… и что же, сразу в кусты? Или за спину бригадного генерала?.. Вы
останетесь демократом, Дмитрий Дмитриевич.
– После того, как вырублю чертополох? Генрих Артемович,
я ведь знаю, что розы, которые вы выращиваете, всего лишь чуть-чуть
окультуренный дикий шиповник, который проклинают люди и звери, в лесу обходят
стороной, а вблизи домов рубят, жгут, истребляют всеми способами.
Он сказал тверже:
– Вы останетесь демократом, хотя вам и придется
пользоваться властью… как властью. Дмитрий Дмитриевич, для России все формы
правления гибельны, кроме диктатуры! Это я вам говорю, демократ и общечеловек,
который в шестидесятые завершил капитальный труд о формах правления, за что на
двадцать лет угодил в лагеря. Во главе России должен стоять, как это ни
парадоксально, демократ, пользующийся диктаторскими полномочиями.
Я смолчал, отвечать очень не хотелось. Нет, возразить очень
хотелось, но я не видел весомых доводов.
Глава 14
В лесу начало медленно темнеть, я наконец оторвал взгляд от
чертополоха, огляделся. Темнота сгущается быстро, охранники за деревьями глаза
выколют о сучки.
– Ничего, – отмахнулся я в ответ на вопросительный
взгляд Карелина, – у них приборы ночного видения. Они уже засекли всех
жуков, а дятлов держат в прицелах. Но вы правы, возвращаемся, я уже чую
слоносбивающий запах борща.
– Учуяли? – удивился Карелин. – Значит, в
самом деле проголодались.
Я пощупал брюхо, боль в желудке отступила, странно,
прекратилось даже назойливое жжение, а от рези не осталось и следа, желудку не
до того, раздвигает края, чтобы поместилось борща побольше, побольше.
– Только диктатура!.. – сказал он по дороге
настойчиво, словно вколачивая гвозди. – Не будет диктатуры – России не
выжить. Это понятно всем, так что давайте не лицемерить: все, кто говорит о
политкорректности и государственном устройстве по типу, скажем, Дании или
Голландии, прекрасно понимают, что Россия в таких условиях неминуемо исчезнет,
станет просто территорией, которую займут более националистические государства.
Я спросил вяло:
– Это кого называете более националистическими?
Карелин покачал головой:
– Не прикидывайтесь. В сравнении с Россией абсолютно
все – националистические! Англия, Франция, Германия, Испания, Дания, Польша,
прибалты, я уж не говорю о среднеазиатских или кавказских соседях, все гораздо
более националистические, ибо русской национальности хребет перебил еще Петр
Первый, когда втоптал русское в грязь и заставил униженно кланяться иноземному.
Любой иноземец с его подачи во всем был выше, умнее и значительнее, чем русский,
кем бы он ни был… Ни одна нация так не оплевывает себя, ни одна так не
прогибается перед иностранцами, как русская, и после этого… вот уроды!.. еще и
говорят о национализме русских! Это уж точно, держи вора.
Я сказал с надеждой:
– Во Франции, к слову, кто в печати или рекламе
употребит иностранное слово, если для того понятия существует французское, тут
же огребает а-а-агромадный штраф. А кто во второй раз – отбирают лицензию и
посылают рыть канавы. На кино и телевидении установлена квота на показ иностранных
фильмов, а все остальное – только свое… Но это Франция! Попробуй такое же
повторить в России, какой крик о фашизме и шовинизме поднимется!
