Дискуссия пошла по второму кругу, я начал повторяться, они
тоже повторялись, мямлили, пережевывали то, что уже говорили. Это не то чтобы
совсем уж в тупике, просто все с неудовольствием видят, какой именно маячит
выход, очень неприятный, а правительство, к сожалению, из людей, а не
высокоскоростных вычислительных систем. У людей не только родня и знакомые, все
как-то можно стерпеть и воспротивиться, но еще больше давление так называемого
общественного мнения. Оно всегда диктовало поступки, слова и даже алгоритмы
поведения, потому Христос, Будда, Мухаммад и тысячи-тысячи мудрецов уходили в
леса, пустыни, горы, дабы снизить давление этого общественного, стадного,
обыденного, но очень агрессивного. Уходили, чтобы суметь достать из души
собственные слова, огранить и принести в мир… где они сперва становятся вызовом
этому общественному мнению, а потом, если победят, сами становятся этим самым
общественным прессом, что не позволяет пробиться росткам новой мысли…
Павлов побагровел, тяжелые бульдожьи складки от прилива
дурной крови стали почти лиловыми. Судя по его лицу, он перестал слушать
блистательную речь Новодворского о благотворной роли Штатов, что сняла все
запреты, и теперь человек может развиваться во всех направлениях… а то, что
абсолютное большинство развивается только в одном направлении, вниз, к
обезьяне, еще ничего не значит, люди должны пользоваться своей свободой, имеют
право пользоваться так, как хотят, для того и проливали кровь все великие борцы
за демократию…
Я вздрогнул, уйдя в глубокие думы, от его рыка над самым
ухом:
– Вы это серьезно?
– О чем?
– Ну, что уступить все кобызам!
Я сдвинул плечами:
– Ответ упрятан в орешке: на какой мы сами ступеньке?
Готовы ли встать на сторону Добра и Правды, или же для нас важнее пещерное:
хоть сопливенькое, но свое? Увидев двух дерущихся, на чью сторону встанем: на
сторону правого или того, кто «наш»? Не спешите подавать в отставку, Глеб
Борисович. Я просто рассуждаю. Мы сейчас находимся на поворотном пункте. Либо
пойдем дальше тем же путем, будем на все закрывать глаза, либо поступим еще
либеральнее и откроем границы России не только для кобызов, но и для всех,
признав тем самым, что Россия не страна, а всего лишь территория, либо…
Все молчали, только глаза настороженно поблескивали, а
Забайкалец спросил хмуро:
– Либо что? Тем путем, о котором я так долго и
безнадежно вопию?
Я покачал головой:
– Нет.
– Нет? А что же?
– Ваш путь чреват, – ответил я. – Чреват,
Игорь Дмитриевич. Я вам попозже объясню, а пока давайте решим краеугольный вопрос:
открываем или не открываем границы России для народов, которые уже сейчас
признаем более выживаемыми, более приспособленными к жизни, чем русские?
Агутин сказал с неудовольствием:
– Почему это признаем? Я, к примеру, не признаю, что
эти узбеки лучше нас.
– Кобызы – не узбеки, – поправил Убийло.
– Узбеки говорят, что узбеки, – отрезал
Агутин. – Иначе придется отдельными народами признать пермяков, поволжцев
или архангельцев. Я не признаю никого ни более выживаемым, ни более каким-то.
Это вообще фашизм.
– Это реальность, – возразил я. – Обзывалки
обзывалками, но разве не видите, что какие-то народы жизнеспособнее, какие-то
нет?
Мудрый Павлов уточнил:
– На определенных отрезках истории. Через какое-то
время эти же кобызы могут расслабиться, а их задавят баски или лемки.
– На территории России, – сказал Агутин
тоскливо, – которая уж точно тогда будет только территорией.
В кабинет заглянула Ксения.
– Господин президент! Громов и Сигуранцев в Кремле,
пригласить на совещание?
– Давай, – сказал я торопливо и добавил
извиняющимся голосом: – Все-таки разложим ответственность на большее число
голов, верно?
Все заулыбались, такое понятное желание уменьшить
ответственность, задвигались, принялись перешучиваться, наконец Ксения
распахнула дверь, вошли Громов и Сигуранцев, такие разные и в чем-то похожие,
словно уже опаленные взрывами.
Я жестом велел им занять места, оба сели на другом конце
стола, только там свободно, Новодворский сказал сразу же:
– А что вы скажете, Лев Николаевич?
Громов прорычал недовольно:
– О чем?
– Обо всем, – нахально сказал Новодворский. –
Это так важно, понимаете ли?
Громов буркнул:
– Мне надо знать приблизительно конкретно! А у вас тут
одни рассуждения, угадал?.. Я не знаю, Валерий Гапонович, что вы принимаете от
головы, но вам это не помогает.
Новодворский вздохнул:
– Ум хорошо, а министром обороны лучше. Говорят, что
хорошо быть линкором: башню снесло – четыре осталось, но у военного министра
если и снесет, кто заметит? Главное – погоны блестят. Кто у нас сегодня
вероятный противник, Лев Николаевич?
Громов всмотрелся в его румяное лицо с подрагивающими щеками
и процедил сквозь зубы:
– Лицо вероятного противника сегодня еще невероятно
противнее.
Новодворский лучезарно улыбнулся:
– А если противника нет?
– Нет противника – сокращаем армию, – прорычал
Громов еще злее. – Появится противник – сократим территорию. Так? Мол,
наше демократье дело правое – враг будет доволен.
– Ну какой же нам Америка враг, – сказал
Новодворский проникновенным голосом, – мы сами себе враги… В смысле,
русские сами себе, это… русские.
– Вражеская диверсия, – отрезал Громов, –
которую проигнорируешь, является главным ударом. Это аксиома военных действий,
Валерий Гапонович!.. Стреляного воробья на мякине не проведешь. Кстати, я тоже
русский, хоть и хохол. Каганов тоже русский, хоть и Христа распял… правда, это
их внутренние разборки. А вот вы кто?
Новодворский сказал с лучезарной улыбкой:
– Гражданин мира! Того мира, который обязательно
наступит, неизбежно, как вот неизбежен восход солнца на востоке…
Агутин посматривал настороженно, Шандырин сопел и хмурился,
явно хотелось сказать, какой мир вскоре наступит, но смолчал, только нахохлился
еще больше, как воробей на мякине, посматривает с подозрением, ничего не
понимая в таких вумных прениях и даже словопрениях, наконец не утерпел.
– Это две большие разницы, – заявил он, –
восход солнца и восход США. Вот возьмут сейчас наши умные головы и что-то
придумают против восхода юсовцев! Не верю я, чтобы Громов или Сигуранцев желали
им восхода… над нашими костями!
Громов запнулся, повел очами. Ладонь поднялась и потерла
синюю от пробивающейся щетины щеку.
