– Вы определенно… определенно антисемит!
– Люди, – воззвал Громов, – наш Новодворский
только что признался, что он антисемит, фашыст, шовинист, националист, евреев и
коммунистов – под нож, а Россию продаст Саудовской Аравии за хорошие бабки!..
– Что? – взвизгнул Новодворский. – Какая
Саудовская Аравия?
– Вот видите, – провозгласил Громов, – насчет
фашыста и антисемита согласен, насчет под нож – промолчал, а про Саудовскую
Аравию… ладно, это я готов снять, идя навстречу добровольному признанию.
Вокруг посмеивались вежливо, Громов неожиданно показал, хоть
и в грубой солдатской форме, что в море демагогии военные перестали быть
топорами с утяжеленными ручками, а уже гордые альбатросы над пингвинами, в
смысле – реют и могут ответить демократам тем же оружием: накакать, мягко
говоря. Павлов взглянул на меня умоляюще:
– Если не будет бутербродов, то я прям щас кончусь!
Забайкалец взглянул на часы, ахнул:
– Дык мы ж обед давно пропустили!.. Да хрен с нею,
Россией, там мой бифштекс остынет!
– Игорь Дмитриевич в демократы перебежал, –
наябедничал Каганов.
– Дык каждый из нас в чем-то демократ, – признался
Забайкалец виновато. – Своя рубашка ближе к телу, вот уже и демократ.
– Надо выдавливать из себя демократа, – сказал
Каганов строго. – Человек – это звучит гордо, а демократ… не по дороге в
столовую будь сказано.
Они поглядывали на часы, нормальные гомеостаты, которым
необходима пища, отдых, развлечения, иначе начинают тормозить, их мозги
работают намного хуже.
Я вздохнул, поднялся и, опираясь обеими руками о стол, так
выгляжу внушительнее, сказал тяжелым голосом придавленного неблагоприятными
обстоятельствами руководителя:
– Я вижу, что нам так и не удалось далеко продвинуться.
Боюсь, что и плотный обед не очень поможет. Потому совещание заканчиваем, но…
еще через две недели мы соберемся здесь же и решим окончательно. И обязательно
проголосуем за решение. Постарайтесь подобрать более веские доводы и внятные
аргументы, чем прозвучали сегодня. Возможно… только возможно!.. но мне этого
очень бы хотелось, на следующем совещании нам удастся не только прийти к
какому-то определенному решению, но и выработать какие-то рекомендации, как
поступить… хотя бы в черновом варианте.
Несмотря на усталость, они вставали с просветленными лицами
и как бы ощутившие прилив сил. Ничего не пришлось решать – это же как здорово,
ни за что отвечать не надо – это же клево, ведь хватает и тех забот, что есть:
кроме квартиры, дачи, неудачного аборта дочери, наркоманящего сына,
жены-алкоголички и натянутых отношений с соседями, приходится еще и появляться
на работе, что-то делать, присутствовать, разговаривать, улыбаться, жать руки,
в то время как все мысли на том, как понадежнее освободить сына племянницы от
службы в армии, спрятать концы от подчиненных, а то сразу обнаглеют и начнут
требовать и для своих того же, как прикупить дачный участок соседа, на которого
наехали не то бандиты, не то конкуренты, а то на ста сотках уже тесновато,
арабских скакунов выгуливать негде…
Новодворский проплыл мимо, как огромный дирижабль, мне
крепко пожал руку, лицо довольное, смайловое, сказал бодро:
– Мы их дожмем, господин президент!.. На следующем
заседании примем решение, точно. Вы знаете, каким оно будет!
Каганов и Убийло шли последними, очень удачно, я сказал
негромко:
– Кстати, Игорь Самойлович и Андрей Каземирович,
задержитесь, пожалуйста. У меня к вам пара вопросов.
Новодворский оглянулся, подмигнул Каганову, не робей,
Андрей, коров ведут, вышел, плотно закрыв за собой дверь. Я повел ладонью в
сторону стола:
– Извините, что задерживаю. Всего на пару минут.
Они переглянулись, посерьезнели, я наблюдал, как они уселись
на свои прежние места, покинул свое председательское кресло и пересел к ним,
оказавшись напротив. Каганов пытливо смотрел мне в глаза, ощутил перемены,
Убийло тоже подобрался, видит, что с меня как ветром сдуло демократическую
расслабленность и вседозволенность.
Я в самом деле смотрел жестко, чувствуя в теле окаменение, а
в ногах вроде бы вовсе кровь превратилась в смолу.
– Вы в меньшинстве, – сказал я сочувствующе, но
тут же добавил, – однако ваша позиция… реалистичнее. Никому не хочется
брать на себя ответственность, а нам, как и всем нормальным людям с нормальной
психикой, тоже жаждется, чтобы неприятные вещи говорили другие… Мы пока еще
заискиваем перед Западом, и вовсе не потому, что боимся, но… как бы сказать,
вон Гусько все еще извиняется за попытку построения коммунизма, хотя козе
понятно, не стесняться нужно, а гордиться!.. Нам хочется, чтобы Запад о нас
говорил хорошо, вот и лепечем сами то, что приятно Западу, не считаясь, хорошо
или плохо это в отношении России.
Каганов с каждым моим словом кивал, соглашаясь, а когда шея
устала, голова ж что-то да весит, прервал чуточку нетерпеливо:
– Господин президент, мы это понимаем. Но иногда
ситуация становится настолько хреновой, что уже не до поддакивания Западу.
Убийло добавил:
– Приходится и возражать, хотя бы вежливо.
– Или делать молча, – уточнил Каганов, –
понимая, что именно эти действия Запад осудит… Так, господин президент?
Я ответил прямым взглядом:
– Так.
Они переглянулись, Убийло спросил с надеждой:
– Похоже, вы к чему-то склоняетесь?
Я ответил уклончиво:
– Положим, мы выберем вариант, который Западу очень не
понравится. Скажем, начнем ограничивать права и свободы кобызов. Какие действия
предпримет Запад, от слабых до самых крайних, в чем мы должны опередить, где
нам нужно заранее переключиться на свои… гм, силы?..
Каганов фыркнул:
– А что, Запад нам где-то помогал? Это ваши демократы
сперва ликовали: Запад нам поможет! Как же, помог – палкой по голове. Теперь
сменили песенку, мол, помощь в том и заключается, чтобы Россия поскорее умерла,
а населяющие ее народы обрели… тьфу, свободу. И даже независимость. Правда, эта
независимость обернется зависимостью от других, но русский человек так далеко
не заглядывает, потому все великие русские шахматисты – евреи. Господин
президент, не стоит волноваться, что нас где-то ущемят или, скажем, исключат из
Всемирного Торгового Союза. Нас туда и не пускают, это Китай пусть боится…
Правда, Китай как раз никого не боится и не слушает, потому и уважают…
Я кивнул:
– Хорошо, мне ваша позиция ясна, а о моей…
догадываетесь. Больше ничего сказать не могу. Прорабатывайте все варианты,
особое внимание обратите на самые жесткие. Запад может ударить со всей дури!
Все годы страшились России, теперь не упустят случая добить.
Каганов огрызнулся:
