Наши взгляды встретились, он смотрел требовательно,
настойчиво, чтобы я пошел не только против мнения интеллигенции, но и против
себя, ибо я сам каждого, кто попытался бы остаться на третий срок, прежде всего
обвинил бы в желании не отходить от кормушки, от рычага, в брежневизме, в
сволочизме, нахапательстве, пиночетизме и прочем личношкурстве.
Я слегка кивнул:
– Увы, понимаю.
Он произнес с глубоким сочувствием:
– На вас все равно собак вешают. Просто за то, что
президент. Ну, будет их больше… Зато на вас смотрят с надеждой. Разве это не
важнее? И самое главное – вы в самом деле начинаете выводить страну из тьмы.
Он поклонился, ушел. Я походил в раздражении по кабинету,
подошел к окну. По ту сторону бронебойного стекла сухо, пыльно, яростное солнце
накаляет до мутной боли череп и плечи, а по эту сторону – прохладный чистый
воздух. Не только очищенный, но и обеззараженный, проверенный на газы, яды,
распылители, вирусы, радиацию и все теоретически возможные опасности. На стене
в двух горшочках растения со свисающими вниз зелеными стеблями. Для меня так выглядят
дико и неуместно, но Людмила с дизайнерами убедили меня, что так лучше,
красивше, стильше, самый писк, а меня в ерунде убедить легко, что мне от этой
травы, лишь бы не подохла в обезжиренном воздухе, где один живой микроб на сто
парсеков. А то и мегапарсеков.
Я поймал себя на том, что думаю про эти цветы, про жару, о
чем угодно, только бы не признаваться, что пытаюсь отмахнуться от одной очень
неприятной истины, которую напомнил Забайкалец. Конечно, знал и до Забайкальца,
но есть истины, которые настолько неприятны, что их следует игнорировать, не
замечать, как, скажем, нельзя за обеденным столом рассказывать, как кто тужится
в туалете. Но хотя о туалетах молчим, пусть сами же строим, в то же время
некоторые идеологические заморочки повторяем, как попугаи, не понимая их
опасность. Только идиотик думает, что идеологические заморочки кончились с
властью коммунистов.
Не менее опасна идея демократов, что незаменимых людей нет.
Все, дескать, равны, самодостаточны, каждый бомж объявляется целой вселенной,
сверхценностью и все такое. И в то же время существуют какие-то неодолимые
исторические процессы, которые текут с определенной скоростью и в определенном
направлении, а мы все, хоть ценности, хоть говно, – всего лишь плывем,
вернее, нас несет по течению.
На эту тему написано немало, проще всего и на пальцах это
объясняли фантасты-демократы: вот захотел некто остановить Вторую мировую войну
и истребление евреев, создал машину времени, полетел в Германию 1920 года,
застрелил будущего диктатора, возвращается довольный, уверенный, что спас от
холокоста, ан нет: и Вторая мировая стряслась точно в те же сроки, Гитлер
пришел к власти и евреев по газовым камерам… Ну жаждется демократам верить в
Нострадамуса, бермудский треугольник, деревьев-людоедов, барабашек и гороскопы,
где «все записано», ну таковы русские интеллигенты, что с этого
дипломированного быдла возьмешь!
Увы, брехня все это. Действительность куда страшнее. Не было
бы Гитлера, не было бы и Второй мировой с ее последствиями. Не было бы национал-социалистической
рабочей партии Гитлера, она уникальна, ничего подобного не было раньше, ничего
подобного не создавалось потом ни в одной стране. Так же ни один человек не
смог бы прийти к власти, как пришел Наполеон, и не смог бы натворить того, что
совершил он. Не приди к власти по праву наследования Петр Первый или Иван
Грозный – история России пошла бы иначе. Совсем-совсем иначе. Вполне возможно,
что ее уже не было бы вовсе.
И вот сейчас с ужасом понимаю, что я не просто избранный на
крупный чиновничий пост человек, кто должен следить за исполнением законов,
быть им гарантом и все такое рутинное. Я действительно тот, от которого
зависит, по какой дороге Россия пойдет. И холод бежит по спине, по нервам,
забирается в плоть, ледяными пальцами стискивает теплое трусливое сердце.
– Господи, – прошептал я похолодевшим
сердцем, – я не знал, на что шел, прости…
Мозг разогрелся, перебирал варианты, а перед глазами
замелькали морды моих коллег по правительству, чаще всего – толстая рожа
премьера, умного и беспощадного, он не уступает мне, во многом, признаю,
превосходит. Но он еще не вышел из стаза, когда самец завоевывает место в
стаде, для него важнее всего возглавить всех-всех, его кипучая энергия
направлена только на захват власти. Сможет ли, захватив ее, удержать Россию на
краю падения?
На матовой панели возникла тень, я постарался утихомирить
взбесившееся сердце, что гонит кровь, как по нефтепроводу, сказал сварливо:
– Всеволод Лагунович, не подкрадывайся так неслышно.
– Простите, господин президент!
– А то шарахну с перепугу, – предупредил я
раздраженно. – Что у тебя?
– Универу, – сказал он бесцветным голосом, –
исполнилась очередная круглая дата. Хорошо бы показаться народу, тем более что
вы оттуда. Вами гордятся, помнят, хвастаются. Да и самое время осторожненько
обнародовать поворот в сторону реализма, так называем изменения в политике.
В груди лед медленно начал оттаивать, универ – моя слабость,
все лучшее у меня связано с ним.
– А дыра в расписании отыщется?
– Зачем дыра? – сказал он вежливо. – У меня
давно запланировано на завтра. Все уже готово. Ректор предупрежден, спецслужбы
уже проверяют здание, расставляют снайперов. Но если вы захотите отменить…
– Не стоит, – ответил я. – Вообще-то хорошая
идея. Спасибо, Всеволод Лагунович.
Он чуть-чуть поклонился:
– Это моя работа.
Однако ушел, как я заметил, польщенный. В универе народ
свободный, горластый, а студенты – самое вольнолюбивое племя на свете. Мне
придется туго, в универах диктаторов не терпят. Как студенты, так и профессура.
Профессура, может быть, даже сильнее, чем студенты: еще помнят мрачные годы
засилья партаппарата.
На другой день машину подали сразу после обеда, рядом сел
Карашахин, поинтересовался мягко:
– Не страшно?
– Все-то ты знаешь, – буркнул я.
– Я уж подумывал, – признался он, – чтобы
отменить.
Глава 10
Впервые я подъезжал к знанию университета не на метро, не на
троллейбусе, даже не на пойманном частнике. До президентства у меня даже машины
не было, с общественным транспортом при власти партаппарата было в порядке, а с
машиной одни проблемы, а сейчас мы подкатили на трех машинах, это не считая
тех, кто приехал раньше и уже занял нужные места.
Томилин, ректор, ужасно смущался и все не знал, как со мной
держаться, в старые времена у нас отношения бывали натянутыми, ему надо было
ладить с властью, я же – диссидент, к тому же он не прикидывался, а в самом
деле искренний коммунист, мне доставалось, доставалось…
Я крепко пожал ему руку, обнял, чувствуя тепло и близость к
этому человеку.
